Кто, как и прежде, мыслит в категориях классической внешней политики, будет рассматривать национальные государства в качестве главных, дееспособных в международном плане актеров. В этой перспективе ЕС представляет собой одну из международных организаций, наряду с другими. Правда, среди институтов и сетевых структур мирового экономического режима он является значительной величиной; однако он не может и не должен брать на себя самостоятельную политическую миссию. С этой точки зрения политическая воля, какой она представлена органами ЕС, в большей мере направлена вовнутрь. Те же, кто понимают процесс экономической глобализации и мировую политическую ситуацию после 11 сентября как вызовы, позволяющие развивать формы «управления по ту сторону национальных государств», будут видеть ЕС скорее в стратегической роли одного из global players[25]. Отсюда естественное желание укреплять коллективную дееспособность Европы в целом.

Часто эти противоположные восприятия международных событий связаны с соответствующими трактовками кризиса социального государства. Перед западноевропейскими странами стоит задача приспособить свою надежную систему обеспечения к изменившемуся демографическому развитию и к глобальным трансформациям экономических условий. Они в очередной раз перестраивают социальное государство в рамках собственных представлений, хотя причины, обусловливающие необходимость реформ, не носят исключительно внутреннего характера. Речь идет не только о «домашних» проблемах, лежащих в пределах национальной политики. Проблема в другом: должны ли национальные правительства только приспосабливаться к изменившимся «рамочным» условиям, или они обязаны стремиться оказывать влияние на экономическую глобализацию через институты мирового экономического строя (при необходимости конкурируя с США). Очевидно, что правительства, ориентированные скорее интервенционистски, чем неолиберально, составят себе представление о «европейской модели общества», только имея в виду усиление дееспособности ЕС в международном плане.

Поляризация между этими лагерями будет усиливаться из-за различий в понимании необходимости дипломатических и военных действий в условиях дестабилизации мировой политической обстановки. Политика нынешнего (вероятно, и следующего) правительства США руководствуется образом однополярного мира. Ее суть: только гегемония сверхдержавы позволяет отражать (при известных условиях и средствами оружия массового уничтожения) вызовы вооруженного фундаментализма и способствовать процессам политической и экономической модернизации во всем мире. Европейские государства поставлены перед необходимостью решать: хотят ли они занять в рамках «коалиции послушных» место, которое им как союзнику укажет в этом сценарии Вашингтон, или они предпочтут усиливать коллективную дееспособность ЕС, чтобы добиваться «реконструкции Запада»[26]в условиях относительной самостоятельности.

II

На этом фоне происходит поляризация противников и сторонников углубленной интеграции во всех [европейских] нациях. Разброс мнений между нациями заставляет правительства больших государств-членов действовать в разных направлениях. Когда Черчилль в своей знаменитой речи, произнесенной в 1946 году в Цюрихском университете, призывал Францию и Германию поддержать инициативу по объединению Европы, он не сомневался, что место Великобритании — в одном ряду с США и Россией, в роли благожелательного покровителя, но не участника проекта. Маргарет Тэтчер и Тони Блэр по возможности поддерживают впечатление, что в этой исторической самоочевидности за прошедшее время мало что изменилось. Другие исторические события усилили евроскепсис остальных стран. После первого провала конституции и быстро вспыхнувшего конфликта по поводу увеличения бюджета разрываемый внутренними конфликтами Европейский союз выглядит, скорее, как новая арена для старых игр европейских держав. Директория ЕС, образованная из Франции, Великобритании и Германии, вряд ли стремится взять на себя роль лидера — ядра Европы, но готова попытаться при других условиях межправительственных взаимодействий вернуться к старой политике, позволяющей уравновесить интересы погрязших во взаимной ревности национальных государств[27].

Это удручающее состояние Союза подтверждает и «nodemos thesis»: Европа не в состоянии выработать конституцию, потому что нет «субъекта», который ее вырабатывает. Согласно этому тезису, Союз не может стать политической общностью с собственной идентичностью, «потому что не существует европейского народа». Этот аргумент опирается на допущение, что необходимой основой политической общности является нация, связанная общим языком, традициями и историей. Только на базе общих идеалов и ценностных ориентации государства-члены способны и готовы принять на себя взаимные права и обязанности и доверять друг другу в соблюдении этих норм. Я хотел бы показать, что такая интерпретация, даже если она и кажется подтвержденной европейской историей национальных государств, не выдерживает более точной проверки (1). На вопрос, существует ли нечто, подобное европейской идентичности, сегодня приходится отвечать отрицательно. Но сам вопрос тоже поставлен неверно. Речь идет об условиях, которые необходимо соблюдать, чтобы граждане могли распространить свою государственно-гражданскую солидарность за пределы своих национальных границ ради расширения взаимного вовлечения (2).

(1) В рамках европейского национального государства возникла абстрактная, опосредованная правом солидарность его граждан. Эта новая политическая форма солидарности между «чужими» сформировалась в тандеме с таким же новым национальным сознанием. Местная, земляческая и династическая привязанности к религиозно обоснованной власти превратились в политическое сознание активного членства в демократической, конституционной нации, что является примером коммуникативной переплавки традиционных обязанностей и лояльностей. Национальное сознание в форме искусственно созданной самобытности — это целиком и полностью модерное образование. Образ национальной истории создается благодаря ученым-историкам и фольклористам, юристам, языковедам и литературоведам; через школу и семью он проникает в воспитательный процесс, транслируется средствами массовой коммуникации и посредством мобилизации военнобязанных укореняется в образе мыслей поколений, воодушевляемых войной.

В общем этот процесс продолжался почти столетие, пока не захватил все население. Очевидно, только в практике партикуляризма, дополненного этноцентризмом, и возникла эгалитарная привязанность к универсалистским принципам демократического, конституционного государства. После двух мировых войн, эксцессов радикального национализма национально-государственное слияние этих двух элементов — национализма и республиканизма — ослабело не только в Германии. Поэтому, обсуждая возможности расширения национально-государственной солидарности, мы не можем не принимать во внимание изменение форм государственно-гражданской солидарности, происшедшее за это время.