* * *

Да, но день спотыкается. Ночь подваливает волчьим шагом. Про нее все забыли.

Решил крутить педали, сколько смогу. Подобрал валявшуюся в бистро карту «Мишлен»{38}, она мне сильно поможет: смогу ехать по параллельным дорогам, сдается мне, там менее запружено.

Качающуюся из стороны в сторону когорту ночь не останавливает. Зажигаются фонарики, стибренные на стройках керосиновые лампы, да еще те лампадки со свечками, модели «Четырнадцатое июля», — белые спереди, красные сзади, — которые велосипедисты когда-то держали за ручку в зубах. Где-то вдали вспыхивает пучок электрического фонаря или карбидной лампы. Сразу же раздается: «Свет!», «Хочешь нас всех погубить, сволочь?», но никакого самолетного урчанья, вокруг один только стук лошадиных подков, хруст кремня под колесами, писк ступицы, хныканье сопляка, девичьи головы, поющие «Маринеллу». Можно подумать, что в бесконечных июньских сумерках мигрируют цыгане, огромное племя. Всплывают картинки из священной истории: «Иудеи на пути к Обетованной земле». Из просто истории: «Вторжение германцев в Римскую империю». Из кино: «Мужественные американские первопроходцы скачут по необъятным просторам дикого Запада, наигрывая на губной гармошке»…

Да. А пока что германцы наступают на пятки нам. Чемодан мне пилит плечи, седло чемпиона трамбует подбрюшье, красноречивый симптом: ноги гудят. Возникает ферма, вхожу во двор, протискиваюсь в амбар, продавливаю себе дыру в соломе. Тут уже полно семей, закусывающих при свечах.

Едят, пьют, обсуждают. Горячатся. Совсем рядом со мной семья разбирает события, с полным ртом. Как пить дать, остановим мы их, пригвоздим на месте, — плюх! — вот так! (шлепок по ляжке). Французская армия еще не сказала свое последнее слово, мсье. Те, что бегут как зайцы и спотыкаются о свои обмотки (дамы прыскают от смеха), — это еще не Французская армия, это вообще ничто, обманный маневр, приманка, фуфло, несколько принесенных в жертву полков, — раз надо, так надо, — а отнюдь не элитные полки, — видали ли вы их рожи? Не блеск, конечно, сами знаете! Хотя бы одно это должно было вас насторожить. И тогда боши, — хррум! — все как один. В западне. Прут они прямо перед собой, как заведенные, — они ведь действительно заведенные, народ такой, — и прямо туда, куда французское командование решило. Не замечают даже, что отрываются от своих баз, растягивают коммуникации, ха, ха! Тут-то мы их и накроем. Главные силы Французской армии, которые до сих пор еще ничего не показали, учтите, зажмут их в тиски, — бац, — одним разом! Представляете себе бойню? Наши танки «Рено»{39} будут косить их, как комбайны. Смотрите, не забывайте о наших танках «Рено»! Самые лучшие в мире! Даже американцы преклоняются. А линия «Мажино»{40}? О ней вы подумали, о линии «Мажино»? Нерушима! До сих пор нерушима! Нерушима, потому как она нерушимая! Придется им ее обходить через Бельгию, как трусам! Они еще с ней не столкнулись! И тогда, в нужный момент, кто ударит по ним с тыла? Линия «Мажино», это ясно! Ее титаническая огневая мощь, ее совсем свежая пехота, — отсюда вижу, как возникает в тылу у бошей! Да я еще не говорил о нашей авиации! Ее еще почти не видали, авиацию эту! А все потому, что ее держат в резерве! А флот наш, а? А наши колонии? Поверьте мне, командование знает, что делает. Отпор будет сокрушительным. И решающим! Не будем же повторять глупостей 1914-го и застревать в окопной войне только потому, что не смогли переломить им хребет с первого раза. Я доверяю Французской армии, французским генералам, и поднимаю бокал — или скорее кубок (улыбки) — за победу!

Аплодируют. Пьют.

Один вроде бы возражает:

— А англичане?

— А что англичане?

— Почему же они драпанули, как крысы, тогда в Дюнкерке? Настоящие говнюки! Да еще принесли в жертву французские дивизии, чтобы прикрыться, пока они спокойно грузились, а когда французский солдат подваливал вплавь, чтобы взобраться на борт, у них был приказ стрелять по таким, — вот гады!

— Во-первых, мсье, отнюдь не установлено, что все было именно так, как вы говорите. Во-вторых, если окажется, что Англия и в самом деле нас бросила, ну что ж, — и без Англии обойдемся! Англия всегда пряталась за нашей спиной, чтобы воспользоваться нашими победами. И отнюдь неплохо, что нам, наконец, дана возможность продемонстрировать, что мы способны победить и без нее! И без нее пожинать и славу, и выгоду!

Мужик этот с видом учителя, вроде истории или географии, лет под пятьдесят, — розовый череп, толстая складка между затылком и воротничком. Их тут трое или четверо таких папашек, глав семейств, из них он самый образованный, во всяком случае, все время талдычит он. Дамы-супружницы шелушат крутые яйца и перемешивают салат, салат из цикория, собранного по дороге, в каком-то огородишке, — так что некоторые не теряются. Какая-то молодая женщина кормит грудью. Грудь красивая, совсем белая, в танцующем свете свечки, с красивыми синими венами прямо под кожей. Даже противно транжирить такое для молокососа. Скребя по бумаге носом, какой-то сопляк в очках с ушами кокера читает «Журнал Микки»{41}. Две девицы, лет по семнадцать-восемнадцать, хихикают и тихо секретничают, как это делают все девицы.

На десерт открываются банки персиков в сиропе. Написано на них: «Libbys». Мне уже доводилось встречать такие в витринах роскошных бакалейных лавок, но сам я еще никогда не лопал. Здоровые, желтые, разрезанные пополам хреновины, полные сладкого сока. Каждому по пол-персика и по два печеньица, «кошачьих язычка», чтобы подталкивать. Пол-персика остается лишним. Уши кокера говорят, не-е, не хочу, тогда дама-супружница обводит взглядом вокруг, замечает меня, — чувствую, что сейчас она мне предложит, смотрю в сторону, но куда там: «Молодой человек, не стесняйтесь!» Отнекиваюсь, да нет, мадам, спасибо, большое спасибо, я уже ел, я сыт. «Ну ладно, ладно, без церемоний, по-свойски! Мы же здесь все французы, на войне как на войне! Поди-ка, Жизель, отнеси-ка вот это молодому человеку».

Одна из хохотушек снимается с места и на четвереньках в соломе несет вот это молодому человеку. Здоровая дылда, еще костистая, с неуклюжими жестами. Она протягивает мне банку, я чувствую, что, как дурак, краснею, она это видит и тоже краснеет, улыбается от смущения, что ей подсовывают такие нестоящие задания, — глазищи у нее невероятно зеленые, огромные, как море, сверкающие, с сумасшедшинкой, в свечном сиянии полыхают ее волосы — густая черная кудрявая грива с красными отблесками. И вот она уже от души хохочет. Губы ее сами пускаются в смех, как на пружинках, продавливают две ямочки в откормленных толстых щеках переростка. Я говорю: спасибо, вы очень любезны, не надо бы, она говорит, что это от чистого сердца, потом смывается, возвращается с двумя печеньицами, «кошачьими язычками»; «чтобы подталкивать», — говорит она, прыскает от смеха, уставилась глазами мне прямо в лицо, зеленой молнией, и вот уже ускакала на четвереньках.

Они тяпнули самогона, подарок кузена, — сам гонит, из собственной мирабели, все чистая натюрель, куда там, потом еще по разу, и еще по одной, чтобы не досталось бошам, дамы-супружницы жеманничают, ладно уж, только капельку, а то мне сразу в голову ударяет, что вы тогда обо мне подумаете, — ну право, право, Жермена, это не вредно, все только природное, мы же проходим через тяжкое испытание, надо же нас поддержать, мы должны устоять. Обе хохотушки вытягивают губки, погружают язык, пьют, прыская от смеха, и давятся, и кашляют, и плачут, и смеются. Мужчины снисходительно ухмыляются. Давешняя дама-супружница уже не может больше оставить меня в стороне, — вот так, начинаешь делиться и уже остановиться нельзя. Зеленые глаза подносят мне что-то на донышке кружки, — осторожно, крепкое, — говорит она мне. Хочу показать себя мужчиной, забрасываю это в глубь глотки, — горит, черт возьми, кашляю, все вылетает в солому. Она берет у меня кружку, — на дне осталась одна капелька, — она ее подлизывает, вперивает свои глаза в мои. Глаза полны слез, но она держится. От слез они стали еще зеленее, как те дождевые капли, повисшие на подоконнике, солнце бьет по ним, чтобы получилось зеленое-зеленое!