Три месяца назад команда кули бежала со строительства ветки, пересекающей Аризону с севера на юг, причем чертовы узкоглазые прихватили с собой тонны всяческих припасов, включая взрывчатку. Трасса, между прочим, прокладывается не в сотне миль отсюда, и китаез среди здешних хоть отбавляй. Вполне возможно, что сюда и впрямь стоило наведаться.

Но конечно, не ради того, чтобы выслушивать тарабарщину захолустного проповедника. Вся эта ахинея вообще никому не интересна, но в голосе преподобного есть что-то странное. Что именно, сразу и не поймешь: какое-то жужжание, будто, когда он говорит, в комнате вьются слепни или пчелы…

А что это у него на письменном столе? Похоже на… коробку с булавками. Вот оно что. Булавки. Открытая коробочка с булавками. Никогда не видел таких булавок. Блестящие. Длинные. Выглядят новыми. Должно быть, новые. Что в них такое? Новые ли они?

— Верно, мистер Монкрайф. Блестящие новые булавки.

— Прошу прощения? — сказал Корнелиус, не отрывая глаз от коробки.

Не то чтобы он хотел этого. Он чувствовал себя хорошо, тепло внутри, лучше, чем он чувствовал себя с тех пор, как прибыл сюда… когда это было, вчера?

— Подойдите и посмотрите на них. Вы ведь понимаете, нет ничего дурного в том, чтобы посмотреть на булавки, правда, мистер Монкрайф?

Корнелиус медленно покачал головой. Жар распространился в нем глубоко и быстро, как после бокала бурбона. И то сказать, можно расслабиться. Какая проблема в том, чтобы посмотреть на булавки?

— Торопиться некуда, смотрите сколько нужно. Все в порядке.

Преподобный не двинулся с места. Стоял за письменным столом. Только вот смотреть на него было как-то трудно, как будто глаза размягчились…

Булавки в коробке зашевелились. В них была жизнь. Да, он понял это. Они перемещались, теснились, перемешивались, а потом быстро, одна за другой, повисли перед ним в воздухе, поблескивая, как украшения. Как рождественская мишура. Впрочем, нет: свет, отражаясь от них, пускал отблески по всей комнате. Прямо как бриллианты! Пригоршни бриллиантов!

— Красиво… — прошептал Корнелиус. — Так красиво. Вокруг слышались звуки. Отчетливые колокольчики. Птичье пение. Шепчущие голоса.

— Смотри на них, Корнелиус.

Он снова кивнул. Как ему хорошо, лучше не бывает. Голос преподобного нежно смешался с тоном колокольчика. Другие голоса зазвучали отчетливее: церковный хор?

Танцующие булавки образовали перед его глазами мерцающую завесу, из которой выплывали дивные образы. Серебристые поля высокой травы, колыхавшейся на ветру. Солнечные зайчики, играющие на снегу. Чистая, прозрачная вода, заливающая луг с желтыми цветами…

Жизнь… так много жизни. Рыба в речке, кони, вольно бегущие по поросшему зеленью каньону. Дикий кот, мирно движущийся среди пасущихся стад антилоп и оленей. Ястребы, кружащие в безоблачном сапфировом небе. И там, далеко внизу, рядом с горизонтом, что это? Какое совершенство линий, цвета и формы ослепляет его глаза?

Город, чудесный цветок, распустившийся посреди пустыни, словно орхидея из оранжереи. Плодородный оазис, раскинувшийся вокруг его башен, поднимающихся на тысячу футов навстречу небесам. Башни из стекла или хрусталя, красные, синие, янтарные, мерцающие в ярких солнечных лучах подобно балдахину из самоцветов.

По щекам Корнелиуса струились слезы. Его губы дрожали от невыразимой радости. Глубоко в груди открылось, как ночной жасмин, его сердце.

Сквозь полупрозрачные стены города он увидел мощное сияние, освещающее его изнутри. Повинуясь шепоту мысли, он скользнул к этому свету, проникнув сквозь стены, словно сквозь туманную дымку. Внизу были люди, толпа, мирно собравшаяся на зеленой, окруженной деревьями лужайке, она обступала помост, откуда исходил свет. Паря над ними, он не мог не восхищаться, ибо никогда не видел таких мирных, приветливых лиц. Люди тянули к нему руки, призывая его в свои теплые, дружеские, братские объятия.

Любовь. Они любят его. Он почувствовал, как поток любви затапливает его, как ее живительные струи проникают в самые потаенные уголки его сознания. Любовь, исходившая от этих людей, поглощала его и порождала в нем ответное чувство такой же силы.

О, как же он их всех любил!

Внезапно толпа дружно повернулась, все как один обратили взоры к высившейся над ними на центральной колонне светящейся фигуре. Его взгляд последовал туда же, и он ахнул, ибо узрел неземную красоту. Свет скрадывал черты, но хватало и золотистого блеска, восхитительного ореола совершенной любви, великодушия и покоя.

То была титаническая фигура, с крыльями, размах которых не охватить взглядом, невозможно измерить.

Ангел.

Его глаза, бездонные, круглые, цвета неба, нашли взгляд Корнелиуса. То был его ангел, ангел для него одного. Взор ангела удерживал его в любящих объятиях, улыбка ангела дарила благословение. Ангел заговорил без слов. Он услышал их в своей голове.

— Ты счастлив здесь, Корнелиус?

— О да.

— Мы ждали тебя.

— Ждали меня?

— Ждали тебя так долго. Ты нужен нам, Корнелиус.

— Правда?

— Время приближается. Тебе предстоит многое сделать.

— Я хочу помочь вам.

— Те люди, снаружи, они относились к тебе плохо.

Слезы струились из его глаз.

— Да.

— Они совсем не понимают тебя. Не то что мы.

— Нет.

Огромность ангела заполнила все поле его зрения, его голос отдавался эхом, воспринимаясь всем телом.

— Ты хочешь остаться здесь, с нами, Корнелиус?

— Я хочу, да. Я очень этого хочу.

Ангел улыбнулся. Ветер со звуком, похожим на бои тысячи приглушенных барабанов, прошелестел, приглаживая волосы Корнелиуса. С руками, сложенными в беззвучной молитве, ангел снова взмахнул крылами и воспарил с помоста к небосводу. Все глаза обратились к небу, созерцая его уход. Музыка усилилась до величественного крещендо, заглушая блаженное бормотание толпы.

Корнелиус улыбнулся, деля теперь с собратьями их тайное знание. Он был дома.

Черная маслянистая вода, штиль — ложное затишье, определенно предвещающее бурю. Колеблющаяся поверхность, из-под которой проступают неопределенные, зловещие очертания, тревожимая пока еще дальним шквалистым ветром темная завеса облаков над северным горизонтом. Тускло-коричневый свет с запада, желтые, жирные отблески на пенистом море. Полная луна, быстро взошедшая позади них, как точный противовес заходящему солнцу.

Стоя у поручня правого борта недалеко от кормы, Дойл пытался примерно просчитать их положение в море: около тридцатой параллели, пятьдесят градусов северной широты. Ближайшая суша — это Азорские острова, в тысяче миль к югу. Снизу доносился шум: двигатели трудились вовсю. Иннес может подойти в любой момент, и в этом дальнем уголке судна их никто не подслушает.