Посторонний звук заставил его насторожиться. Он замер. Звук повторился. Какая-то возня, шуршание за перегородкой, где хранились припасы. Он не сразу сообразил, что это было, а когда понял, его обожгло. В следующую секунду раздался приглушенный женский стон.

В голове Адапы шумело. Он едва справлялся с дыханием. Осторожно, чтобы не стукнуть, поставил кувшин и попятился. Не все, оказывается, в доме спали. Больно ударился пяткой о нижнюю ступень. Охнул и, повернувшись, бросился прочь.

Он бежал сквозь анфиладу комнат, где дремали сундуки и кресла. Остановился, упал на узкий ковер, закрыл глаза. Жесткий ворс колол лицо, пахло глиной и пылью. Адапа повернулся на спину, раскинул руки. Сердце успокаивалось.

Сквозь узкое окно, задернутое тонким пологом, струился отфильтрованный лунный свет. Здесь он был мягким, и дракон не смотрел в глаза Адапы. Юноша поднялся, опираясь на ладони. Едва-едва различался узор на ковре. Подошел к бассейну для омовений. Разошлись круги на воде, заколыхалась лунная рябь.

На парапете из необожженного кирпича лежал ворох роз, забытый с вечера. Они пахли солнечным светом, пыльцой бабочек, они пахли, как кожа женщины, и умирали в плотном, влажном полотне ночи, в котором Адапа задыхался, а где-то в череде комнат их ждала ваза с водой.

Он сел на парапет, подтянув к себе одно колено, уткнувшись в него лбом. Как у рабов все просто! Они могут быть с желанной женщиной, их не волнуют условности. За перегородкой была Ольгония, одна из служанок его сестры, теперь он понял это. Это был ее короткий грудной смешок. Она давно жила в доме. Адапе нравились ее рыжие волосы, желто-зеленые глаза под тяжелыми веками и белый рваный шрам на предплечье, который хотелось потрогать.

Там, в темноте, пахнущей инжиром и горчицей, ее ласкает мужчина, кто-то из рабов дома… Адапа не хотел знать, кто. И она отвечает ему.

Он опять ощущал боль в паху, боль в сердце. Со злостью столкнул розы в воду, и цветы поплыли, наполовину погрузившись в темноту. Он испытывал горечь, уже и сам был не рад, что так распустил свои фантазии. Подступили слезы. Адапа зачерпнул в пригоршню воду, омыл лицо. И почему-то стало вдруг спокойно. Он подумал, что и вода, и эти его слезы уйдут в дренажные колодцы.

По всему холму пылали костры. Он шел по пологому склону. Слышал все: приглушенные разговоры воинов, тонкий пунктирный звон в кузнице, ржание коней на выгоне, дыхание Идина, шедшего рядом. Эти звуки не могли заглушить даже крики несчастных хеттов, которых пытали, а затем убили. Перерезали горло четверть часа назад. Их крики все еще стоят в его ушах.

Раньше, ребенком он думал, что привыкнуть к крови невозможно. Но с тех пор он не раз видел, как умирали его воины, как погибал враг. Он привык к крови. И все-таки, жизнь казалась бесконечной, а смерть — чем-то таким, что случается с другими.

— День был длинный и неприятный, господин. Тебе нужно отдохнуть, — сказал Идин.

Авель-Мардук не повернул головы. Он знал, что увидит в глазах Идина. Он не мог обмануть своего друга, так же, как и себя.

— Я не устал, — отвечал он. — Идин, каждый раз, как ты говоришь мне «господин», я чувствую, как ты отдаляешься.

Авель-Мардук остановился, ему все же пришлось посмотреть в глаза спутника. Идин был без шапки. Ветер трепал его волосы. Трещал и гудел костер, искры взметывались и уносились во мрак. Лицо Идина пылало красным золотом, пламя отражалось в глазах и металлических пластинах его тяжелых доспехов.

— Тот хетт, что все время плакал, был совсем мальчишка, — почему-то сказал Идин.

— Да, — Авель-Мардук кивнул. — Какого ответа ты ждешь? Я — воин, а жалость для воина, как чума — смертельна. Я мог бы его пощадить, но он враг. Щадить врага — все равно, что пускать голодную лису на птичий двор.

— Скажи мне честно, тебе не было его жаль? — не унимался Идин.

Авель-Мардук закусил губу, потом кивнул:

— Было. Но этот хетт вышел на поле сражения. Ему просто не повезло.

Идин положил руку на плечо принца.

— Я не говорю, что ты должен был его отпустить. Ты все сделал правильно. Но помни об этом. Никогда не забывай, мой брат.

Авель-Мардук выдержал его взгляд.

— Я помню. Помню все, — прошептал он.

Ему захотелось обнять друга, но он сдержался и сказал только:

— Не думай о плохом. Завтра сражение. Я надеюсь на тебя и твоих лучников. Да поможет нам Мардук.

— Трудно оставаться одному перед сражением.

Вновь взметнулся сноп искр от костра, отразившись в зеркальных глазах Идина.

Авель-Мардуку показалось, что Так было всегда — лагерь, ветер, люди. Некоторые из них встретят последний рассвет.

— Я буду не один.

Он повернулся и быстро зашагал вверх по склону. Идин смотрел ему вслед. Еще секунду он видел плащ принца, наполненный ветром, золотую заколку в его волосах. Потом не стало ничего. Лишь дрожащий морок костров на фоне черного неба.

Авель-Мардук проходил мимо воинов, спящих прямо на земле, завернувшись в конские чепраки. В стороне от костров возвышались пирамиды копий, лежали плетеные и большие кожаные щиты с металлическими бляхами. Кое-где на кострах жарили бараньи туши, слышались голоса и смех, лязг оружия. Авель-Мардук скользил по лагерю взглядом, и сотни глаз провожали командующего.

На валу перекликалась стража. Он любил эти протяжные ночные крики, летящие далеко во влажном воздухе. Это напоминало детство, когда его, семилетнего ребенка, Навуходоносор взял в поход в дикий буйный Элам, несмотря на то, что царица была категорически против. Он усмехнулся. И теперь, он знал, хетты тоже слышат голоса его стражей во мраке ветреной безлунной ночи.

Пусть готовятся к битве. Пусть не забывают, что Вавилон пришел, и Вавилон возьмет свое.

Авель-Мардук подходил к шатру. Воин в богатых доспехах и бронзовом шлеме откинул полог, и принц стремительно вошел в благовонное тепло шатра. Лампы от ветра, ворвавшегося снаружи, слегка качнулись, исказились тени. Сын царя кивнул воинам, сидящим на циновках, и те удалились.

Авель-Мардук стоял на расстоянии и смотрел на нее. Он не думал об этой женщине до последнего мгновения, пока не склонил голову, чтобы войти.

На ней было просторное серое платье, кованый серебряный обруч на голове и серебряные нити седины в жестких волосах. Но она была молода, глаза горели страхом и ненавистью, грудь мерно дышала.

Дочь хеттов сидела на корточках, опершись локтем на низкий самшитовый столик. Когда Авель-Мардук двинулся к ней, она и бровью не повела, лишь глаза с прищуром прошли по нему снизу верх. Он потянул ее за руку, она встала. Женщина была ниже его ростом, и ей пришлось поднять лицо, чтобы смотреть на него. От нее пахло как-то иначе. Она была совсем чужая.

— Ты знаешь, для чего ты здесь? — прошептал он.

Она ответила резким гортанным голосом на своем наречии. Авель-Мардук усмехнулся — это было хеттское ругательство.