Уже этих фактов вполне достаточно, чтобы опровергнуть нелепый миф.

Позволю себе одно маленькое наблюдение из семейной истории. В Ботаническом саду Ленинграда в 1944 году, после снятия блокады, оставалось 1 (одно) дерево. Это я знаю совершенно точно потому, что мой дядя, Александр Александрович Федоров, как раз в этом году стал заведующим Ботаническим садом. Соответствующие рассказы о том, как собирали руками, вытаскивали из земли металл — осколки бомб и снарядов, как распахивали землю, привозили навоз и назем, я слышал тысячу раз.

И всем, склонным рассуждать о плохом климате в Петербурге, душевно советую — пойдите, посмотрите на деревья в 30 метров высоты, шумящие сейчас в Ботаническом саду, на его роскошную растительность. Что, почвы бедные?! Климат плохой?!

Еще одно ма-аленькое наблюдение, на этот раз наблюдение сибиряка. Помнится, в 1985–1987 годах я часто бывал в Петербурге в разное время года и сделал множество слайдов. Я показывал их в Красноярске разным людям, и в том числе одной даме, к которой жизнь была не особенно ласкова. Среди всего прочего, она никогда не выезжала из Сибири. И хорошо помню ее изумление:

— Как, эти деревья сняты в середине мая?! Не может быть!

— Почему?

— Так листва же не прозрачная, совсем летняя это листва…

И снова недоверие, удивление, при виде роскошной зеленой травы под ноябрьским снегом.

— Это что, в августе у них снег?!

Дело в том, что юг Приенисейского края, моей второй, после Петербурга, родины, — благодатное, теплое место. У нас вызревает хлеб, растут яблони, вызревают любые овощи — но вот только весь май листва на деревьях — прозрачная, салатного цвета; темнеет и густеет она только в июне.

И нет «у нас» ничего похожего на промежуток между 1 и 9 мая в Петербурге, когда из земли стремительно выходит, прямо-таки стремительно вырывается почти вся трава. «У нас в Сибири» это происходит не так: травка до конца мая растет отдельными космами и проплешинками, оставляя большие участки практически голой земли.

А осенью устойчивые холода начинаются в середине — конце сентября. Трава жухнет и вянет, и нет и не может быть ничего даже похожего на эту роскошную картину — зеленая высокая трава в тридцать сантиметров, еще совсем зеленая, и на ней — пышные сугробы влажного, источающего слезу, снега. Снег, кстати, «у нас» тоже другой — сухой, колючий, твердый. Совсем непохожий на влажный, мягкий снег Европы.

Так что давайте, господа петербуржцы, не будем вести смешных разговоров про ужасный климат и про «экстремальные условия существования». Простите, но принимать это всерьез невозможно.

Да и не селились отродясь крестьяне в местах, где невозможно или очень уж затруднено земледелие. И если задолго до Петра распахана была практически вся нынешняя территория города, это о чем-то да говорит.

Наводнения? Пронзительные, рвущие душу истории про крестьян, которые не строили прочных изб, а строили только сооружения, которые при наводнениях можно было быстро разобрать, сделать на них плоты и уплыть.

Ну и что, эти истории тоже кто-то принимает всерьез?

Нет слов, наводнения были, что там говорить… Но это еще одно доказательство того, что селиться в пойме Невы — стоило. Если бы угроза наводнений не искупалась бы выгодой жизни здесь, если бы между наводнениями не наживали больше, чем теряли во время катастрофы — тогда никто бы и не селился, уверяю вас. Земли хватало.

Все это заставляет критически относиться к классическому мифу про «пустое пространство», которое Петр «вызвал к жизни». Дельта Невы была заселена и освоена, что называется, искони веку. Что место было глухое, малолюдное — это уже другой вопрос. Но к 1703 году на территории будущего Санкт-Петербурга жило никак не меньше 5–6 тысяч человек, крестьян и горожан. Здесь шумели города, шла торговля, процветали ремесла; это совсем не «бедные челны» первобытных людей.

И погнал я коней

Прочь от мест этих

Гиблых и зяблых.

В. Высоцкий

Возникает, впрочем, естественнейший вопрос: если место это было такое гиблое и зяблое, почему же строительство велось именно на нем?! Официальная легенда объясняет, что надо было противостоять шведам. Для этого нужно было построить крепость, а ни в каком другом месте строить ее было почему-то нельзя.

А поскольку единственно возможное место для возведения крепости, Заячий остров, было топкое и неудобное, то «пришлось» построить целый город, чтобы он «подпирал» собой крепость.

Есть, впрочем, и другое объяснение, тоже вполне приемлемое для официальной легенды: необходимо было перенести столицу из Москвы, чтобы прервать культурную традицию Московии и «начать историю сначала».

Оба объяснения абсолютно несостоятельны. Если цель была в том, чтобы обозначить свои завоевания, показать серьезность намерения выйти к морям, — во-первых, такая задача не требует ни возведения города, ни тем более — перенесения в него столицы.

Во-вторых, строить и крепость, и город можно было и в более крепких местах — или на берегу Финского залива (хоть на гранитном севере, хоть на давно освоенном русскими юге), или там, где выходит из Ладоги Нева. В обоих случаях декларируемая цель была бы достигнута.

В-третьих, на балтийском побережье было много городов, которые могли бы сыграть роль столицы ничуть не хуже Петербурга. А то и получше.

Про крепость

Если даже крепость обязательно должна была располагаться на Неве — то и тогда Петр выбрал едва ли не самое скверное изо всех возможных мест.

Не было никакой необходимости строить Петербург именно на Заячьем или на Васильевском острове. Если Петру необходим был порт на Балтике, почему бы ему не пользоваться уже захваченным Ниеншанцем? Или не ставить новый город в крепком месте, где Нева вытекает из Ладожского озера? Любой из этих вариантов был бы лучше, удобнее выбранного, и приходится прийти к выводу, что Петр хотел строить новый порт именно там, где он его затеял строить.

1 мая 1703 года русская армия взяла Ниеншанц. «Мал, далек от моря и место не гораздо крепко от натуры» — написано в походном журнале Петра, после чего Ниеншанц решено сровнять с землей.

После чего уже 16 мая начинает строить крепость Санкт-Питерь-Бурьх на Ени-саари, Заячьем острове, — в месте более плоском и хуже укрепленном, чем устье Охты, еще менее «крепком от натуры», лишенном даже таких укреплений, как у Ниеншанца. Ближе к морю? Да, на целых 10 километров по прямой.

В 1714 году Ниеншанц осмотрел мекленбургский посланник Вебер и нашел там только несколько развалин, глубокие рвы, колодцы, подвальные ямы. Все же строительные материалы пошли на возведение петербургских строений.

Не проще ли было воспользоваться Ниеншанцем вместо того, чтобы тащить его камни и бревна на другое место, и там опять укладывать их в правильном порядке?