индуктивного суждения, в основе любой научной гипотезы всегда остается какой-то элемент неопределенности. Отказавшись от фундаментального понимания того, что в любой момент может появиться новая информация, которая заставит нас модифицировать или даже дезавуировать общепринятую теорию, мы не сможем ждать от науки соответствия тем стандартам доказательства и точности, которые приняты в математике и дедуктивной логике. Однако в руках наукоотрицателя малейшая крупица сомнения раздувается подчас до того, что создается видимость дискуссии там, где ее нет и в помине.

Отрицатели привыкли пользоваться неопределенностью науки. Они печально знамениты своими двойными стандартами в области доказательств Никакой объем фактов не заставит антинаучника поверить в то, что он не хочет считать правдой: он будет настойчиво требовать новых и новых доказательств. Но, чтобы «убедить» в достоверности их собственной гипотезы, им хватает самых хлипких подтверждений, потому что антинаучники доверяют своим источникам. Это беззастенчивое извращение рациональной основы науки. Чтобы признать утверждение правдивым, не нужно доказывать его с полной определенностью. В науке есть понятие «верификация»; теория верифицирована, если она получила достаточно подтверждений и при этом ее всесторонне пытались опровергнуть; считается разумным признавать верной такую теорию, даже при том что мы всегда должны иметь в виду возможность, что обнаружившиеся новые факты могут ее отменить.

Отказаться от этого модуса, в сущности, значило бы согласиться, что мы ничего не можем знать об эмпирически познаваемом мире, покуда не собрали всех фактов. А этого не будет никогда. Самодовольного наукоотрицателя это, кажется, вполне устраивает. Но в самом ли деле эти люди готовы отбросить все научные теории, а не только лишь те, которые они презирают? Да, тогда мы в один момент лишимся оснований верить в дарвиновскую теорию эволюции и естественного отбора. Но это автоматически не верифицирует предпочитаемую ими теорию креационизма, зато деверифицирует антибиотики, трансплантации или генную инженерию. Конечно, теория антропогенного изменения климата пошатнется, но то же произойдет и с прогнозированием погоды вообще, и с таблицами приливов, и с научными основами агрономии.

Проблема выборочного «буфетного» скептицизма в том, что он оборачивается смехотворной непоследовательностью. Как объясняют плоскоземельцы свои твиты с FEIC-2018, если часть сотового трафика с их смартфонов идет через орбитальные спутники связи? Что сказать об адепте гомеопатии, который на смертном одре меняет убеждения, внезапно решив, что ему все-таки нужна химиотерапия? Эти люди на самом деле доверяют науке, но только не той, которую они решили отрицать. Что кроме смеха может вызывать такая позиция?

Другая абсурдная предпосылка наукоотрицательских фантастических требований к науке проявляется в идее, что, пока дарвиновская теория эволюции путем естественного отбора или глобальное потепление окончательно не доказаны, альтернативные теории имеют равные права. Мы постоянно слышим от креационистов, что эволюция – это «не более чем теория». Но разумный творец – тоже не более чем теория. И с какой стати тогда, спросят они, наука не изучает обе, а в школе не преподают «разные версии» на уроках биологии?

Таким образом, антинаучники заблуждаются не только в отношении определенности, но и в отношении вероятности. Как мы помним, идея верификации состоит в том, что научная гипотеза тем вероятнее, чем больше фактов свидетельствует в ее пользу. Например, дарвиновская теория эволюции путем естественного отбора так полно подтверждается 150 годами научного познания, что составляет основу практически всего здания современной биологической науки. Эволюционная теория – становой хребет генетики, микробиологии и молекулярной биологии. Выдающийся биолог Феодосий Добжанский в статье 1973 года писал, что в биологии «любой факт имеет смысл только в свете эволюции».

Однако, может спросить закаленный наукоотрицатель, разве наука не выиграет, если мы будем стремиться к полной, тотальной доказанности ее теорий? В конце концов, ниспровергатели авторитетов бывают и правы. Разве не смеялись когда-то над Галилеем?

Да вы серьезно? И впрямь хотите в это поиграть?

В феврале 2019 года агентство Reuters опубликовало статью, в которой говорилось, что массив фактов, свидетельствующих о техногенной природе глобального потепления, достиг «золотого стандарта» определенности, уровня пять-сигма. Это означает, что вероятность правоты климатических диссидентов составляет одну миллионную долю. Это тот же уровень определенности, которого в 2012 году достигли физики, когда объявили об открытии бозона Хиггса, элементарной частицы, служащей основным кирпичиком Вселенной. Разумеется, кто-то может и после этого сомневаться и требовать, чтобы признавали антинаучные альтернативы, поскольку они «могут» оказаться верными. Однако не абсурдно ли такое основание для веры?

Как устыдить бесстыдного? Против смешного верования, пожалуй, лучше всего сработает смех. Помните знаменитую сцену из фильма «Тупой и еще тупее» (1994), где герой Джима Керри отчаянно пытается пригласить девушку на свидание? Он пробует все средства, но получает отказ за отказом. Наконец он просит ее оценить вероятность, с какой она могла бы принять его приглашение. «Одна миллионная», – заявляет девушка. На что герой с улыбкой отвечает: «Ага, значит, шанс есть».

Мало кому захочется показаться таким персонажем.

Мотивы и психологические корни наукоотрицания

Поняв тактику наукоотрицателей, непременно сталкиваешься с группой важных вопросов. Как все это получилось? Из чего родилось? И можно ли объяснить, почему все отрицатели разыгрывают один и тот же сценарий? Иначе говоря, нужно понять: если эти пять описанных паттернов суждения настолько неудачны, то почему они так широко распространились?

Здесь важно обозначить разницу между двумя возможными подходами. Первый подход фокусируется на том, откуда появилось наукоотрицание; второй – на том, почему люди ему верят. Второй обычно вызывает больше интереса и породил популярную, но слишком поверхностную идею, что наукоотрицание держится на банальном невежестве. Объяснение – даже того, почему люди верят в отрицательские идеи, – не может быть таким узким. (В самом деле, опросы показывают, что в число самых упорных наукоотрицателей входят наиболее образованные из них.) И эта версия уж точно не объясняет генезиса наукоотрицания. Методы нигилистов слишком замысловаты, чтобы быть случайными. Много вероятнее, что объяснение лежит в чьем-то злом умысле.

Разобранные пять схем формируют стратегию, целенаправленно разработанную группой людей, которым нужно убедить публику не признавать определенные научные открытия, потому что они угрожают верованиям этой группы. Затем эти методы копировались в последующих кампаниях и обращались против новых научных открытий, и теперь это готовый план сражения, который можно применять, чтобы «сражаться с наукой» практически по любому поводу. Наукоотрицание – не заблуждение, а ложь. Намеренно организованная дезинформация.

Наоми Орескес и Эрик Конуэй в своей замечательной книге «Торговцы сомнением» («Merchants of Doubt») рассказывают, как в 1950‐х табачные компании всполошились, испугавшись скорой публикации новых научных данных о причинно-следственной связи между курением и раком легких. Вместо того чтобы продолжить спор между собой, чьи сигареты «здоровее», боссы крупнейших табачных концернов объединились и наняли медиаспециалиста для разработки контрстратегии. И тот посоветовал сражаться с наукой. Сфабриковать сомнения. Придумать как можно больше доводов в