— Вы хороший человек, Фермин. Постарайтесь этого не показывать.

Мартин не расставался со старой фотографией, которую часто и подолгу рассматривал. На ней был запечатлен господин в белом костюме, державший за руку девочку лет десяти. Оба они, мужчина и девочка, смотрели на закат, стоя на краю маленькой деревянной пристани, выдававшейся в море, словно тропинка, проложенная над прозрачными водами. Однажды Фермин спросил писателя о снимке. Мартин промолчал и лишь улыбнулся, пряча карточку в карман.

— Кто эта девочка на фотографии, сеньор Мартин?

— Я точно не знаю, Фермин. Память меня порой подводит. С вами такого не случается?

— Конечно. Со всеми бывает.

Шептались, будто Мартин не в себе. И вскоре после того, как между ними завязалось подобие дружбы, Фермин начал подозревать, что бедняга повредился в рассудке гораздо сильнее, чем предполагали остальные заключенные. В редкие минуты просветления Мартин демонстрировал исключительную остроту и трезвость ума, но в остальное время он словно не понимал, где находится, и заводил речь о событиях и людях, явно существовавших только в его воображении или воспоминаниях.

Просыпаясь под утро, Фермин часто слышал, как Мартин разговаривал в своей камере. Тайком подкравшись как-то к решетке и напрягая слух, Фермин сумел различить отголоски словесной баталии: Мартин ожесточенно спорил с кем-то, кого он называл «сеньор Корелли». И судя по смыслу звучавших реплик, упомянутый сеньор Корелли являлся фигурой зловещей, чтобы не сказать роковой.

Однажды ночью Фермин зажег припасенный огарок последней свечи и поднял его повыше, чтобы осветить камеру напротив. В результате он убедился, что Мартин находился в ней один и оба голоса — писателя и этого самого Корелли — исходили из одних уст. Мартин описывал круги по камере, а когда их взгляды на миг скрестились, Фермину стало ясно, что его сосед попросту его не видит. Писатель вел себя так, будто стен тюрьмы не существовало вовсе, и его диалог с неведомым сеньором происходил где-то далеко от горы Монтжуик.

— Не обращайте внимания, — пробормотал номер пятнадцатый в темноте. — Каждую ночь повторяется одно и тоже. Заливается колокольчиком. Несчастный человек.

Наутро Фермин попытался расспросить писателя о загадочном Корелли и об их ночных беседах. Мартин удивленно посмотрел на него, смущенно улыбнулся и ничего не ответил. В другой раз, когда Фермин не мог заснуть из-за холода, он снова, прижавшись к решетке, слышал, как Мартин вел диалоге одним из своих невидимых друзей. В ту ночь Фермин осмелился вмешаться.

— Мартин? Это Фермин, ваш сосед напротив. Вы хорошо себя чувствуете?

Мартин приблизился к прутьям, и Фермин увидел, что лицо писателя залито слезами.

— Сеньор Мартин? Кто такая Исабелла? Вы только что о ней говорили.

Мартин пытливо посмотрел на него.

— Исабелла — единственное, что осталось хорошего на этом свете, — высказался писатель с несвойственным ему ожесточением. — Если бы не она, не жаль было бы поджечь весь дерьмовый мир и позволить ему выгореть дотла.

— Простите, Мартин. Я не хотел вас тревожить.

Мартин отступил, скрывшись в тени. На следующее утро его нашли почти без сознания: скорчившись, он трясся над лужей крови. Ханурик заснул, сидя на стуле, и Мартин, воспользовавшись моментом, изодрал запястья камнем, вскрыв себе вены. Он был мертвенно бледен, когда его укладывали на носилки, и Фермин не надеялся увидеть беднягу вновь.

— Не волнуйтесь за приятеля, Фермин, — утешил номер пятнадцатый. — Будь на его месте кто другой, он отправился бы прямиком в мешок, но Мартину господин комендант не даст умереть. Бог знает почему.

Камера Давида Мартина пустовала пять недель. Обратно Ханурик принес его на руках, как ребенка. Его и не различить было в белой пижаме, а руки были забинтованы до локтей. Мартин никого не узнавал и провел первую ночь, разговаривая сам с собой и заливаясь смехом. Ханурик поставил стул вплотную к решетке камеры и ночь напролет дежурил около больного, скармливая ему кусочки сахара, которые стянул в комнате офицеров и припрятал в карманах.

— Сеньор Мартин, пожалуйста, не говорите таких ужасных вещей, иначе Бог вас накажет, — шептал надзиратель, просовывая сквозь прутья лакомство.

В миру номер двенадцатый был доктором Романом Санаухой, заведующим терапевтическим отделением клинической больницы. Человек цельный, он оказался невосприимчив к вирусу идеологического бреда и массовой истерии. Совесть и нежелание доносить на друзей довели его до тюремной камеры. Очутившись в крепости, арестанты автоматически теряли право иметь профессию. За исключением тех случаев, когда их профессиональные навыки могли быть полезны господину коменданту. Квалификация доктора Санаухи вскоре получила должное признание и высокую оценку.

— К сожалению, я не располагаю необходимыми медицинскими средствами, — объяснил господин комендант. — Реальность такова, что у государства иные приоритеты и его мало волнует, что кто-то из вас гниет от гангрены в камере. После долгих баталий мне удалось добиться, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки и нам прислали плохо укомплектованную аптеку и коновала, которого, по-моему, не приняли бы даже уборщиком на ветеринарный факультет. Но это все, чем мы располагаем. Я осведомлен, что прежде, чем соблазниться ложью о нейтралитете, вы являлись довольно известным врачом. По причинам, не имеющим к делу отношения, я лично заинтересован в том, чтобы заключенный Давид Мартин не покинул нас преждевременно. Если вы согласитесь сотрудничать и поможете поддержать его в сносном состоянии, я обещаю вам, что, учитывая обстоятельства, сделаю ваше пребывание тут терпимым. Также я лично позабочусь, чтобы ваше дело пересмотрели и изменили приговор, сократив срок заключения.

Доктор Санауха только вздохнул.

— До меня доходили слухи, что кое-кто из заключенных считает, будто у Мартина не все дома, что называется. Это верно? — осторожно поинтересовался господин комендант.

— Я не психиатр, но, по моему скромному мнению, состояние Мартина нестабильно.

Господин комендант обдумал услышанное.

— И сколько, на ваш профессиональный взгляд, он может еще продержаться? — спросил комендант. — Живым, я хочу сказать.

— Не знаю. Тюремная атмосфера неблаготворно влияет на здоровье.

— А в твердом уме? Сколько еще Мартин, по-вашему, сможет сохранять ясность рассудка?

— Недолго, я полагаю.

Господин комендант любезно предложил доктору сигарету, тот отказался.

— Вы питаете к нему уважение, правда?

— Я едва его знаю, — отвечал доктор. — Он производит впечатление хорошего человека.

Комендант усмехнулся:

— При этом он прескверный писатель. Наихудший из всех, когда-либо рождавшихся в нашей стране.

— Господин комендант — знаток мировой литературы. Я в этом совсем не разбираюсь.