– О-о-о! – воскликнул д’Артаньян, ударяя себя в грудь, которая зазвенела, как пустая кираса. – Это невозможно, Планше.

– Видите ли, – с чувством продолжал Планше, – так как вы худеете у меня…

– Ну?

– То я совершу что-нибудь страшное.

– Как?

– Да, да.

– Что ж ты сделаешь, скажи!

– Разыщу того, кто печалит вас.

– Ну вот, теперь ты говоришь о каких-то печалях.

– Да, у вас есть печаль.

– Нет, Планше, нет.

– Уверяю, что у вас есть печаль и от нее вы худеете.

– Я худею? Ты уверен в этом?

– На глазах… Малага!.. Если вы будете худеть и дальше, я возьму рапиру и проткну грудь господину д’Эрбле.

– Что? – воскликнул д’Артаньян, подскочив на кресле. – Что вы сказали, Планше? Почему в вашей лавочке вдруг вспомнили господина д’Эрбле?

– Хорошо, хорошо! Сердитесь, если вам угодно, проклинайте, если хотите, но – черт возьми! – я знаю то, что знаю.

После этого второго выпада Планше д’Артаньян сел в такой позе, чтобы не упустить ни одного движения достойного бакалейщика, то есть облокотился на колени и вытянул шею по направлению к собеседнику.

– Ну-ка, объяснись, – сказал он, – как мог ты произнести такое страшное кощунство, как мог ты поднять оружие на господина д’Эрбле, твоего прежнего господина, моего друга, духовное лицо, мушкетера, ставшего епископом?

– Я поднял бы оружие на родного отца, когда вижу вас в таком состоянии.

– Господин д’Эрбле – дворянин.

– Мне все равно, будь он хоть трижды дворянин. Из-за него у вас черные мысли, вот что я знаю. А от черных мыслей худеют. Малага! Я не хочу, чтобы господин д’Артаньян исхудал у меня в доме.

– Черные мысли из-за господина д’Эрбле? Объяснись, пожалуйста, объяснись.

– Уже три ночи подряд вас мучает кошмар.

– Меня?

– Да, вас, и во сне вы повторяете: «Арамис, коварный Арамис!»

– Я говорил это? – тревожно спросил д’Артаньян.

– Говорили, честное слово!

– Ну так что же? Ведь ты знаешь поговорку, друг мой: всякий сон – ложь.

– Нет, нет! Вот уже три дня, как, возвращаясь домой, вы каждый раз спрашиваете: «Ты видел господина д’Эрбле?» или же: «Ты не получал писем на мое имя от господина д’Эрбле?»

– Что же тут странного, если я интересуюсь своим дорогим другом? – ухмыльнулся д’Артаньян.

– Это, конечно, вполне естественно, но не до такой степени, чтобы из-за этого уменьшаться в объеме.

– Планше, я потолстею, даю тебе честное слово.

– Хорошо, сударь, принимаю ваше обещание, так как знаю, что ваше честное слово священно…

– Мне больше не будет сниться Арамис.

– Прекрасно!..

– Я больше не буду спрашивать у тебя, получены ли письма от господина д’Эрбле.

– Превосходно.

– Но объясни мне одну вещь.

– Говорите, сударь…

– Я человек наблюдательный…

– Я это отлично знаю…

– Сейчас ты произносил странное ругательство… Я его никогда от тебя не слышал.

– «Малага!» – хотите вы сказать?

– Да.

– Я всегда так ругаюсь, с тех пор как стал лавочником.

– Но ведь так называется сорт изюма.

– Я ругаюсь так, когда я взбешен. Если я сказал «малага!» – значит, я перестал владеть собой.

– Но прежде я не слыхал от тебя ничего подобного.

– Это правда, сударь. Меня научили.

И, произнося эти слова, Планше подмигнул так хитро, что д’Артаньян внимательно взглянул на него.

– Эге! – протянул он.

Планше повторил:

– Эге!

– Вот как, вот как, господин Планше!

– Ей-богу, сударь, – сказал Планше, – я не похож на вас, я не люблю предаваться размышлениям.

– Напрасно.

– Я хочу сказать – не люблю скучать, сударь. Жизнь так коротка, почему же ею не пользоваться?

– О, да ты эпикуреец, Планше!

– А почему же мне не быть им? Руки у меня ловкие, пишу ли я или отвешиваю сахар и пряности; ноги крепкие, танцую я или гуляю; желудок отменный, и ем хорошо и перевариваю; сердце не очень заскорузло… словом, сударь…

– Словом, Планше?

– Да вот… – протянул лавочник, потирая руки.

Д’Артаньян положил ногу на ногу.

– Планше, друг мой, вы меня огорошили. Вы предстаете предо мной в совершенно новом свете.

Планше, польщенный до последней степени, продолжал потирать руки с такой силой, словно хотел стянуть с них кожу.

– Значит, оттого, что я простой человек, вы считали меня болваном?

– Браво, Планше, превосходное рассуждение.

– Извольте следить за моей мыслью, сударь. Я сказал, – продолжал Планше, – что без наслаждений нет счастья на земле.

– Совершенная правда, Планше! – перебил его д’Артаньян.

– Но так как наслаждения – вещь далеко уж не такая обыкновенная, то ограничимся утешениями.

– И ты утешаешься?

– Именно.

– Расскажи мне, как ты утешаешься.

– Вступая в бой со скукой, я надеваю щит. До времени я терплю, но накануне того дня, когда мне кажется, что я начну скучать, я развлекаюсь.

– И это вся твоя мудрость?

– Вся.

– Ты сам придумал это?

– Сам.

– Чудесно.

– Что вы скажете по этому поводу?

– Скажу, что ни одна философия в мире не сравнится с твоей.

– Так последуйте моему примеру!

– Соблазнительно. Лучшего я не хотел бы; но не все люди на один образец, и очень может быть, если бы я стал развлекаться, как ты советуешь, я страшно заскучал бы.

– Сначала попробуйте.

– Что же ты делаешь, скажи?

– Вы заметили, что я по временам уезжаю?

– Дорогой Планше, понимаешь, когда люди видятся почти каждый день и один исчезает, то это очень ощутительно для другого. Разве ты не чувствуешь моего отсутствия, когда я уезжаю из Парижа по делам?

– Еще бы, я тогда словно тело без души.

– Итак, у нас на этот счет нет разногласий. Продолжай!

– А вы обратили внимание, когда я уезжаю?

– Пятнадцатого и тридцатого каждого месяца.