– Ну, пошли. Перетрем.

– Сын!

– Все в порядке. – Он смахнул щекотавшую лоб алую струйку. – Скоро буду.

Они вышли на крыльцо в сопровождении молчаливых амбалов. Крот выудил из-за пазухи пачку самокруток, сунул одну в рот, другую протянул парню. Тот тряхнул головой и поморщился от очередного укола в затылок и накатившей тошноты.

– Прошел слушок, шуховцы хотят склеить сторожку на мосту. Ту, что кобели поели. Притащили уже ящики с добром, каким – хер знает: может, инструмент, может, рации. – Крот втянул полную грудь самосада, взглянул на белеющую луну и выпустил густой дым. У Германа запершило в горле, хотя стоял в трех шагах. – Может, волыны. Или взрывчатка. Вряд ли, конечно, – хабар три лоха стерегут. Будь там барахло посолиднее – и охрану выставили бы под стать. Но и так добыча очень и очень неплохая. Притащишь ее мне – заплачу за вас оброк. С процентами. – Упырь подмигнул.

– Тебе? – удивился парень.

– Локаторы забились? – Славка хохотнул. – Мне, мне… Но если ляпнешь кому, маман на вертолете прокатим, понял?

Грид шагнул к нему, но прихвостни схватили за плечи и оттащили к двери.

– Что скажешь? Да, нет – времени в обрез.

Тогда-то и пришло осознание: все, что прежде казалось полной задницей – на самом деле несущественные мелочи, трудности жизни. Что такое полная жопа, понимаешь, лишь оказавшись перед выбором, который касается не только тебя, но и всех, кто дорог. Все эти драки, разборки, налеты никак не затрагивали родных, и за свои косяки он отвечал только своей шкурой. И если взглянуть правде в глаза, ничего, что не решалось бы малой кровью, и вовсе не случалось. Так, детский лепет, щенячьи игры, а теперь…

– Будут тебе ящики. Как достанем – пошлю весточку.

– Взрослый базар. – Крот достал из кармана «Макаров». – Правильные мысли. Далеко пойдешь, если не сдохнешь. А чтобы не сдохнуть, вот небольшой подгон. Керогаз достойный, сам начищал. И помни – две недели даю. Снова просрешь срок – не огорчайся. И это… – Недокуренная самокрутка брызнула искрами и улетела в кусты. – Решишь тех лохов марануть – ноги не замочи. Удачи, пацан.

* * *

Когда Саша чего-то пугалась – выстрелов, грома или залаявших в ночи собак – то впадала в глубокий ступор и лежала бревном, пялясь в потолок остекленевшим взглядом. Моргала девочка столь редко, что приходилось опускать ей веки, проводя ладонью по бледному, холодному лицу. Всякий раз, видя это, Герман гнал мысль о том, что таким же образом закрывают глаза покойникам.

Он взял сестру и отнес на кровать, чувствуя, как обмякшие ручонки бьют по ногам. Не ребенок, а тряпичная кукла, и только бешеный стук в груди давал понять, что бедолага еще на этом свете. Но надолго ли? С каждым днем ей все хуже и хуже, и вспышки страха точат и без того никудышное здоровье. Как-то раз под Новый год заводские устроили знатный фейерверк из взрывпакетов и очередей в небо, а у девочки на неделю отнялись ноги. Потом привыкла и уже не так боялась грохота, но можно ли привыкнуть к тому, что шайка выродков вламывается в дом и зверски избивает самого дорогого тебе человека?

Пальцы сжались до хруста, в затылке разлился вязкий холодок. Парень не раз окунался в неукротимую ярость драки, но даже самая свирепая злоба и близко не походила на это доселе неведомое чувство.

– Что же ты наделал? – простонала мать, покачиваясь из стороны в сторону. Из угла она так и не встала, прижимая к груди костыль, как минуту назад держала Сашку. – Теплицу запустил… С тварями связался. Говорила же, предупреждала – не лезь к ним, горя хапнешь.

– Не ной, – буркнули в ответ. – Все на мази. Разрулю одну мутку и заплачу оброк. Еще и навара подымем.

Женщина замерла и взглянула на сына так, будто увидела его впервые в жизни.

– Во что же ты превратился…

Герман открыл было рот, но фыркнул и вышел во двор. Толку от этих споров, лишь распаляться зазря. Злость еще пригодится, у нее нарисовался конкретный адресат, и ни в коем случае нельзя проронить по дороге ни капельки.

С улицы тихо свистнули – у калитки топталась Ксюха, за ее спиной хвостиком маячила Мелочь, поглядывая на главаря большущими черными глазами. За все время Грид не услышал от малой ни полслова – то ли немая с рождения, то ли зашуганная. Тринадцать лет, но выглядит в лучшем случае на десять – вряд ли тот же недуг, что и у Сашки, но внутри явно не все в порядке. И вроде ни заразы нет, ни радиации, а дети один другого немощней.

– Булка все рассказал, – шепнула девушка. – Не задели хоть? А то, знаешь, впопыхах не сразу замечаешь, особенно если дробь…

– Не задели, – проворчал Герман. – Сами как?

– Как видишь. – Она развела ладони и хлопнула по бедрам. – Целы, невредимы, но от страха чуть не померли. Что с тобой?

Он потер рукавом переносицу и шумно выдохнул.

– Ничего. Устал. Тут дело одно наклюнулось – передай пацанам, чтобы после заката собрались на хате. Соскакивать не советую. – Парень выждал секунду и добавил тоном, от которого Ксения вздрогнула, как от порыва ледяного ветра. – Край не советую.

Хатой меж собой называли заброшенный дом, где шайка отдыхала и решала насущные вопросы: на кого наехать, а с кем лучше не бакланить, где наскрести побольше патронов и нарулить ништяков подешевле. На хату, будто на замок древнего феодала, частенько покушались вражеские ватаги – как по-тихому, пока защитники уходили в поход, так и прямыми осадами – с булыжниками в окна, а то и поджогами. В любом случае, просифонить свою обитель – страшный позор, отмыть который можно, лишь отомстив обидчикам успешным штурмом.

Тимирязевские (кое-кто величал их германцами по имени вожака) облюбовали кирпичный коттедж на отшибе с тяжелой дверью и решетками. После Войны жилище обчистили крейдеры, унеся все, что представляло какую-то ценность, а в первые годы нового мира ценность представляло все. Ковры, мебель, люстры, плитку из ванной, саму ванну – стащили бы и дверь, если бы не пришлось для этого ломать стену. О былом богатстве напоминали камин и вмурованные в кладку сейфы – оружейный и обычный – оба, понятное дело, раскуроченные и пустые.

Годом позже сюда заселился Петруха Буянов – неплохой, в общем-то, мужик, рукастый. Сколотил из досок и бревен какую-никакую мебель и вернул голой коробке пусть и не прежний, но вполне терпимый уют. Герман с трудом бы вспомнил лицо соседа, в память врезались только смуглая кожа и большие белые зубы. Петруха мастерил для детворы игрушки, а для взрослых – посуду и всякую утварь. Бизнес, как сказали бы заводские, пер в гору, хозяйство было соседям на зависть, бабы со всего поселка пороги обивали. Но когда Гриду исполнилось пять, столяра нашли в петле. Почему он решил свести счеты с жизнью, так никто и не понял, но пересуды и сплетни ходили до сих пор. Лето дом простоял пустой, потом туда переехал мужичок с Матросова, месяц продержался и рванул восвояси, так и не вернувшись за брошенным барахлом.

Сразу пошли слухи, мол, Петрухина хата проклята, и если поздней ночью пес подначит пройти вдоль забора – услышишь из сарая стук киянки или скрежет пилы. Особо впечатлительные и вовсе видели в окнах хозяина с веревкой на шее – зенки навыкате, черный язык подбородок слюнявит – жуть! Но те же сказочники после кружки сивухи болтали и о кастрюлях в небе, и о волосатых людях в лесу, поэтому веры им не было. И за все время, что шайка зависала в доме, нередко оставаясь до утра, никаких висельников она не встречала, и стуков да скрежетов не слышала. Зато дурная слава коттеджа подкрепила дурную славу его новых обитателей, и от Завода до Березовой гуляла молва, что германские отморозки не боятся даже призраков.