Там, где Гоббс начинает с концепции об эгоистичном, трусливом индивиде, из которой потом продолжает свои рассуждения, зародилась грубая основа возникшей затем либеральной традиции мышления. Это касается и экономики, в части свойственного ей предположения, что каждый из нас стремится получить максимум выгоды. Однако если бы возникли свидетельства того, что индивид по природе своей не столь эгоистичен и труслив, если бы, наоборот, мы часто вредили бы себе и активно искали опасность, иногда доводя свой альтруизм до самопожертвования, то одна из главных основ философии Гоббса мгновенно бы ослабла. Толкай нас ощущение бренности не на предпочтение защиты, а напротив, на, казалось бы, нерациональные увлечения, ритуалы и желания, – что впоследствии наблюдали Зигмунд Фрейд и другие, – доводы о «суверене» действуют не так убедительно, как представлял себе Гоббс. Феномен существования самоубийц-подрывников иллюстрирует одну из подобных сложностей в гоббсовском понимании политики, демонстрируя способность человека сознательно уничтожить самого себя. Утверждение, что Брекзит есть акт коллективного членовредительства, к примеру, подразумевает, что это просто нелепо. Но что, если есть вещи, за которые кто-то находит уместным пострадать?

Ставя в приоритет защиту человеческой жизни любой ценой, суждения Гоббса оставляют философский вакуум в вопросах о смысле жизни. Определяя смерть лишь как нечто, подлежащее избеганию и отдалению, они не справляются с добавлением в общую картину глубинной человеческой потребности в том, чтобы смерть была значимой и запоминающейся. Самое важное, в них нет места героизму, который способен (к лучшему или худшему) играть в нашей психике роль не меньшую, чем нужда в защите[41]. Пацифизм Гоббса легко понять в силу разрушений, причиненных гражданскими и религиозными конфликтами, которым он пришелся современником. Но его стремление устранить насилие из всех сфер гражданских и политических отношений, кроме как государственного правосудия, явно не учитывает тот аспект человечности, что заставляет нас искать конфликта, наивно стремясь к славе или большей безопасности. Кто сказал, что избегать смерти всегда лучше, чем бросать ей вызов?

На первый взгляд Гоббс кажется глубоко пессимистичным мыслителем. Его вера в людей, в их способность сдерживать данные друг другу обещания столь мала, что он считал необходимым наличие вселяющего ужас третьего лица, устанавливающего правила для всех. Гоббс предлагал тяжелый выбор: подчинись абсолютной власти «суверена» или готовься к резне. События гражданской войны в Англии и длительных религиозных войн на континенте наглядно показали, что моральные и духовные идеалы провоцировали насилие в той же степени, в какой и предотвращали его. Авторитеты церкви и протестантских сект больше разделяли народ, нежели объединяли его.

С другой стороны, Гоббс придерживался крайне прогрессивного и оптимистического идеала того, как, руководствуясь здравым смыслом (особенно здравым смыслом таких философов, как он сам), уйти от всего этого бесконечного насилия. Его суждения предполагают, что государство может действовать на благо нас всех, без фаворитизма, суеверий или предвзятости, покуда все мы готовы признавать его. Пусть люди и обречены на недоверие и обман, но в наших силах организовать набор общественных институтов, что спасут нас от войны. Он закончил «Левиафан» следующей фразой:

Гоббс бросал вызов всякому несогласному. Наивысшим достижением здравого смысла является консенсус.

Данное видение не предполагает демократии. Тем не менее, в отличие от множества политических мыслителей до него, Гоббс стремился брать в расчет интересы каждого члена общества. Государство-устрашитель, что виделось ему, не представляло интересы народа тем образом, какой сегодня мы ожидаем от парламентов и лидеров в эпоху всеобщего голосования. Взамен этого используется иная форма представления: мы все соглашаемся доверить государству решать за нас любые вопросы добра и зла. Это ближе к тому, как юрист представляет клиента или родитель представляет ребенка. Иными словами, когда кому-то другому можно доверить действовать в наших интересах, с чем он справится даже лучше нас. Чтобы люди могли так жить, доверие совершенно необходимо. Но зависит ли оно от силы? Многие бы возразили, что нет.

Представим себе реальный пример доверия. Корпорация сообщает своим акционерам, что за текущий квартал им будет выплачено меньше дивидендов ввиду падения продаж. Акционеры это принимают. Некий ученый заявляет, что его группа добилась некоторого прогресса в изучении рака, что с большой вероятностью послужит улучшению методов лечения в будущем. Газеты сообщают об открытии, публика в восторге. Где-то сгорает дом, после чего хозяин отправляется в страховую компанию и требует денег. И получает их. Для всего этого необходим высокий уровень доверия и веры в истинность сказанного. Обещания даются, принимаются и сдерживаются. И царит мир. За счет чего это возможно?

В каждом случае ответ – в повышении веса простых слов, сказанных участниками событий. Для этого были изобретены определенные инструменты и методики. Предприятия ведут счета, применяя профессиональные бухгалтерские приемы, позволяющие проверять их. Ученые проводят эксперименты с использованием оборудования и добровольных участников, и результаты этих исследований публикуются в научных журналах. Страховая компания рассчитывает профили риска для различных непредсказуемых ситуаций. Множество этих приспособлений и методов записи также зародились в XVII веке, позволив по-новому взглянуть на мирное социальное взаимодействие, как опирающееся не на законы, но на факты. Покуда индивид готов наблюдать и честно фиксировать факты, последние будут говорить сами за себя. Люди бывают лживы, но факты – никогда.

Если принять убеждения Гоббса как должное, то доверие будет возможно только благодаря законам, установленным могущественным государством. Это утверждение должно было бросить вызов религиозным конфессиям, чьи несовместимые идеи истины и греха принесли так много насилия всей Европе. Однако они же были угрозой для нарождавшегося класса, члены которого считали, что им можно доверять в том, что они поступают честно и говорят правду, исходя из мотивов, почти не связанных с верой. Пока философы вроде Декарта ставили под сомнение свидетельства собственного зрения, появились небольшие группы новаторов, считавших, что им удалось разработать методики, позволяющие фиксировать свои ежедневные впечатления достоверным образом. То были люди с большим опытом в абстрактных проблемах из области геометрии и философии, которые впредь станут известны как эксперты. Доверие возможно, считали они, даже без государства, которое его насаждает. Это дело могут взять на себя профессиональные инструменты и приспособления. Перо, бумага и валюта были достаточны для гарантии выполнения обещаний.

Факт есть подвид сообщения, свободный от интерпретации автором[42]. Сообщивший о факте становится лишь проводником между тем, как дело обстоит на самом деле, и тем, что об этом узнают все остальные. В противоположность самым страшным опасениям Гоббса надежность фактов подразумевает способность человека верить своим глазам и сообщать об увиденном в достоверной и строгой форме, хотя и при помощи стандартизованных методик фиксации происходящего. Гоббс очень боялся, что людям от природы присуща заносчивость, и они всегда склонны доверять своей точке зрения больше, чем чужой. А еще они нарушают свои обещания. Но благодаря фактам я могу доверять вашей версии событий, как своей. Конечно, факты также требуют от нас порядочности и скромности. Не важно где, в журналистике ли, науке или официальной статистике, объявление о факте – это всегда в некотором роде обещание, а именно: «Я даю тебе честное слово, что это на самом деле произошло». Факты обладают множеством свойств, присущих денежным знакам, в частности они перемещаются между незнакомыми людьми без риска сомнений в их честности, вместе с тем укрепляя доверие.