Еще более захватывающим обстоятельством во всей этой истории было то, как сошлись в ней воедино вопросы экономической экспертизы, вроде построения моделей или анализа рисков, и чрезвычайное положение в стране. Только что мы доверяли экспертам, обещавшим дать нам объективную картину мира; теперь же мы позволили им принимать решительные меры против угроз самой ткани цивилизованного общества. Финансовые регуляторы и центральные банки нанимают специалистов, исходя из их познаний в экономике и математике, но на сей раз эти специалисты оказались в гораздо более ответственном положении.

Растущая доля экспертов, подобранных по политическим критериям, в государственных органах (в Великобритании таких экспертов называют «специальными советниками») в сочетании с политически ангажированными кружками в гражданском обществе привели к тому, что сегодня поиски фактов и поиски власти часто пересекаются. Карьерный рост, связующий технические реформы и коммуникативные способности с высшими коридорами власти (на примере Эмманюэля Макрона и Дэвида Кэмерона), разрушил «аполитичный» образ экспертов в глазах очень многих. Популисты правого крыла сделали своей мишенью центральные банки, когда видеоролик кампании Трампа в 2016 году обвинил Джанет Йеллен (в то время главу ФРС) в сговоре с воротилами Уолл-стрит, а британский евроскептик Джейкоб Рис-Могг назвал Марка Карни, главу «Bank of England», «противником Брекзита». Технократы более не изолированы от политики, и любые попытки представить объективность бесстрастной перестали восприниматься всерьез.

Чтобы понять совместную эволюцию экспертного сообщества и современного государственного устройства, следует начать со времен, когда война и мир были переплетены куда более смертельно, нежели сегодня, а вопросы истины касались жизни и смерти. Состояние постоянной физической угрозы и нервозности со временем привело стремление к миру в положение основного политического приоритета в Европе. За каких-то пятьдесят лет зародились ингредиенты, что в итоге составят технократию и станут истинной основой современного государства. В Великобритании она будет включать в себя бюрократические гражданские службы, экономических советников-экспертов, профессиональную контрактную армию, государственное финансирование науки и основание «Bank of England». В этом узком историческом окошке теснятся корни современных нам элит и умов. И что в действительности демонстрирует нам история, так это то, что многие наши надежды на «истину» подогреваются страхом насилия не в меньшей степени, чем жаждой познания.

Пока в Англии на протяжении 1642–1651 годов бушевала гражданская война, философ Томас Гоббс жил во Франции, где работал над серией философских сочинений. Кульминацией этой работы в 1651 году стал шедевр Гоббса – «Левиафан». Эта книга навсегда определила ландшафт современной политической философии. К моменту ее написания Гоббс уже разменял седьмой десяток и вел весьма насыщенную жизнь. Он давно служил репетитором у графа Девонширского, что давало ему возможность наблюдать английскую политику тех дней с недоступной простому обывателю перспективы. Благодаря этим связям Гоббс еще юношей объездил всю Европу, познакомившись в ходе своих путешествий с несколькими первопроходцами современной науки, в том числе с Фрэнсисом Бэконом (у которого позже служил секретарем). В 1630-х годах Гоббс познакомился с анатомом Уильямом Гарвеем, первооткрывателем системы кровообращения. Не исключено, что философ впоследствии даже пользовался услугами великого доктора.

Гоббсу довелось жить во времена самых долгих и кровавых религиозных войн, когда-либо бушевавших в Европе. Начавшаяся в 1618 году Тридцатилетняя война разгорелась на почве разногласий между католическими и протестантскими германскими княжествами, но втянула в свою орбиту также Швецию, Данию, итальянские государства и Польшу. Сошедшиеся на полях сражений армии вели себя жестоко и непредсказуемо, не упуская случая ограбить и подвергнуть насилию попавшихся под руку мирных граждан. Религиозная рознь послужила триггером войны, но ее сутью быстро стали вопросы территориального и династического доминирования. На момент заключения знаменитого Вестфальского мира в 1648 году, заложившего основы современного нам понимания национального суверенитета, война унесла жизни восьми миллионов человек.

Во Францию Гоббса привела простая и универсальная эмоция: страх. Благодаря своим политическим связям и положению он имел возможность наблюдать вблизи, как в Англии на протяжении 1630-х годов нарастали противоречия между парламентом и королем. И хотя Гоббс пытался придерживаться нейтралитета в этом конфликте, одна из его работ, опубликованная в 1640 году, была истолкована как выступление в защиту короля. Гоббс действительно имел тесные связи с королевской семьей, что позволит ему стать учителем математики принца Уэльского, будущего короля Карла II, когда оба они окажутся в изгнании во Франции. Кроме того, Гоббс все больше подозревал, что его труды могут быть истолкованы как атеистические, и это послужит поводом для его ареста. В 1640 году Гоббс покинул Англию.

Политическая и религиозная обстановка в Европе середины XVII века была такова, что ряд интеллектуальных и философских направлений были весьма рискованными. Поставить под сомнение политический авторитет церкви (что и делал Гоббс) означало навлечь на себя обвинения в атеизме. Доминирующие философские школы того времени, унаследовавшие идеи еще у Аристотеля, сами раздирались жестокими теологическими противостояниями, касавшимися природы морали и базовых представлений о сущем. Под знаменем одной истины против другой бушевали настоящие битвы. Гоббс не испытывал ничего, кроме неприязни, к «школярам», разжигавшим эти начетнические диспуты. В конце концов он был убежден, что философия и наука призваны создавать основу для мирного сосуществования, а не для жестокого конфликта. Уже по этой причине его идеи сегодня стоит воспринимать всерьез.

Гоббс был глубоко впечатлен открытиями анатомов, вроде Гарвея, и астрономов, таких как Иоганн Кеплер и Галилей. Главным залогом научного прогресса, как ему казалось, было принятие математики и геометрии в качестве основы для всякого утверждения. Идет ли речь о вращении планет или циркуляции крови (или, как мы увидим позже, обращении денег), в основе всегда одно и то же: не абстрактные моралистические спекуляции, а законы математики, управляющие движущимися телами. Геометрия раскрывает базовые правила физической реальности.

Было бы неверно говорить, что изучение математики или геометрии противоречит религии. Пионеры науки, в том числе сэр Исаак Ньютон и Бэкон, верили, что постижение физической механики природы есть путь приближения к Богу. Для множества протестантов, в особенности для кальвинистов, изучение математики было примером «благих трудов», достойных божественного одобрения[32]. Согласно этому философскому подходу, созданный Богом мир есть машина, предназначенная для использования людьми, и понять ее устройство – наша моральная обязанность. Гоббс в какой-то степени соглашался с этим, утверждая, что геометрия «единственная наука, которую до сих пор Богу угодно было пожаловать человеческому роду». Однако он не собирался привлекать для объяснения математики и геометрии теологию[33]. Разум должен оперировать только светскими понятиями.