Теперь он с удовольствием прислушивался к гулу толпы: быть любимым – к несчастью.

– Позвольте мне самому заняться этим, Отто, – сказал он. – Я знаю, что делаю.

– Не понимаю, каким образом факт расстрела американских граждан поможет вам выпутаться из этой истории, – заметил Радецки.

– О’кей, о’кей, – ответил Альмайо, вскинув руки, словно успокаивая непоседливого ребенка. – Сейчас я нарисую вам маленькую картинку. Следует усвоить одно: приказал расстрелять невинных американских граждан вовсе не я. А… толпа взбунтовавшейся черни, подстрекаемой агентами-провокаторами Кастро и «новым» правительством Санта-Крус. Это они схватили только что приехавших в страну американских друзей Хосе Альмайо и расстреляли их на месте. Вы отдаете себе отчет в том, какое возмущение это вызовет в Америке? Америка – цивилизованная и демократическая страна. На защиту ее граждан сюда через двадцать четыре часа прибудут морские пехотинцы… Так было в Санто-Доминго. Теперь вы понимаете?

Прекрасно, похоже, понимаете.

У Радецки перехватило дыхание. В течение нескольких секунд он боролся с гневом, силясь сохранить на лице бесстрастное выражение, пытаясь тем временем – хотя он и знал, что было слишком поздно и что казнь уже состоялась по меньшей мере четверть часа назад, – напрасно пытаясь обнаружить какое-нибудь слабое место в рассуждениях генерала, которые он вынужден был признать безупречными. Он полагал, что давно уже знает характер этого кужона, привык к невероятно извилистым дорожкам, по которым следовал его примитивный и в то же время дьявольски хитрый, какой-то просто фантастический разум, но никогда до сих пор его почти мифическая странность не проявлялась столь отчетливо.

– Они разоблачат вас, – сказал он, – им не так уж трудно будет доказать, что это сделали вы.

Альмайо помотал головой:

– Ошибаетесь, amigo. Во-первых, свидетелей нет… Гарсиа знает свое дело. И потом – вы всерьез считаете, что им удастся такую цивилизованную страну, как Соединенные Штаты, убедить в том, что я отдал приказ поставить к стенке родную мать и невесту? Вы, должно быть, смеетесь. Старых матерей не расстреливают… даже из политических соображений.

Радецки молча замер в кресле, не в силах оторвать глаз от лица человека, ускользнувшего из рук Писсаро, Кортеса, конкистадоров и последовавших за ними монахов-иезуитов, утверждавших, что у индейцев нет души и поэтому их можно считать за животных и убивать толпами, – человека, внешне так поразительно похожего на разбитых испанцами каменных идолов, что Отто иногда ловил себя на том, что выискивает у него на лице следы молота и отбитые кусочки. Он также знал, что тайна, в которую Альмайо только что его посвятил, окончательно связывает его участь с судьбой диктатора: после такого рода признаний у вас остается слишком мало шансов пережить того, кто сделал их вам. Несколько тайных визитов в посольство Швеции, нанесенных им ранее, вряд ли смогут теперь особенно помочь. Ему оставалось лишь постараться под этим внимательным взглядом, малейшая тень сомнения в котором будет означать немедленную смерть, как можно больше походить на свой прежний образ: один из офицеров-парашютистов Скорцени, один из последних телохранителей Гитлера, ставший лишенным родины искателем приключений, служащий тому, кто больше платит, военный советник диктатора и прекрасный собутыльник.

– А потом? – наконец заставил он себя заговорить. – Если, конечно, предположить, что оно будет, это «потом»?

– Мне останется только позвонить в посольство США, – ответил Альмайо. – Как это сделал в Санто-Доминго Санчес, когда почувствовал, что спекся… Американцы явились через двадцать четыре часа, то же самое они сделают и здесь. Они подвергнут повстанцев бомбардировке – щенки получат урок, которого долго забыть не смогут… А я вернусь на свое место.

Теперь понятно?

– Я не уверен, что все именно так и получится, – сказал Радецки. – Где вы рассчитываете дожидаться американцев?

– На полуострове, – ответил Альмайо. – Там у меня три тысячи человек и генерал Рамон.

Он на моей стороне. Вы это скоро поймете. Вы сами с ним говорили. Он непоколебим в своей преданности по той простой причине, что в союзе с остальными ему нечего выигрывать: он уже богат.

– А как вы собираетесь попасть на полуостров?

– Я все еще могу рассчитывать на авиацию, – сказал Альмайо. – По меньшей мере еще в течение нескольких часов. Туда я доберусь без проблем. Но я приказываю расстрелять этих американцев, чтобы быть абсолютно уверенным в том, что вернусь сюда при поддержке Штатов. Соединенные Штаты – это сила. Если вы видите какую-нибудь прореху в моих умозаключениях, самое время сказать мне об этом.

Обезьяна прыгнула Радецки на колени, требуя, чтобы ее приласкали. Это грязное животное с непристойным красным задом и циничными гримасами вызывало у Радецки отвращение.

Несомненно, боги-обезьяны, принимающие подношения в индийских храмах, своим исключительным положением обязаны тому факту, что зачастую воплощением образа правящей человеческими судьбами силы служит абсурд. Ара опять пронзительно заорали; их желтые, синие и красные перья, розовые хохолки на фоне белой стены, их глазки-пуговицы тоже наводили на мысль о царстве какого-то варварского скачущего идола, Радецки никак не мог убедить себя в том, что эти ужимки и прыжки некоего невидимого веселого истукана действительно вылились в трупы, вытянувшиеся сейчас на обочине дороги. Непереносимо. Должна же быть еще какая-нибудь возможность избежать этого неимоверного безумия или, точнее говоря, не подчиниться этой безупречной логике. Он попытался потянуть время.

– Послушайте меня на этот раз, Хосе, – начал он. – Положение еще не безнадежно.

Подождите, посмотрите, как будут развиваться бои в городе. Расстреливать гринго – безумие.

Это ваша последняя карта; оставьте ее в рукаве. Бой гремит, и остается только слушать. Ни пехота, ни авиация еще не бросили вас; вы вполне можете выиграть.

– Конечно, выиграю, – сказал Альмайо. – Для этого я сделал все, что нужно. Выиграю.

После чего соберу корреспондентов со всего света и устрою процесс над этими щенками за то, что они принесли в жертву американских граждан, мою мать и невесту, – чтобы все знали о том, на что способна эта грязная скотина. Будьте уверены – они признаются в содеянном… Обязательно.

Радецки молчал. Его доводы иссякли. На ум приходили лишь соображения морального порядка, а об этом говорить вряд ли стоило. Произносить слова вроде «бесноватый», «дьявольский», «циничный» было более чем бесполезно: они могли лишь утвердить Альмайо в его намерении, затронув самую темную, глубоко укоренившуюся в нем мечту, толкавшую его сейчас на то, чтобы снова обагрить себя кровью человеческих жертв, дабы улестить всемогущую силу, повелевающую судьбами людей. «Удача мне не изменяет» – было одним из любимых выражений Хосе наряду с: «Это к счастью», – смесь индейских верований с воспитанием, полученным у иезуитов, придавала его вере прочность абсолютно непоколебимую. Особенно не следовало показывать возмущение и возражать слишком настойчиво. Момент не самый подходящий для того, чтобы выдать себя. Может быть, ему и удастся еще проскользнуть в шведское посольство. Днем он уже предпринял одну попытку, но мятежники узнали «дружка собаки», как они выразились, и жизнью своей он обязан лишь распахнутой двери какого-то дома, обитатели которого только что были расстреляны. Он пробрался через заваленные трупами комнаты и по крышам смог добраться до горы.