Арни привлекал меня тем, что посвящал мне свое время, но он никогда не отдавал мне это время целиком. Это был железный человек, но ему каждый раз, когда я протягивал к нему руки, удавалось ускользнуть, просочиться сквозь пальцы. Лично я полагаю, что мной нельзя так просто разбрасываться. Поэтому я от него не ушел. Выступал до последнего. Деньги для ремонта своего тела доставались мне все труднее. Ремонт — это ведь обновление? Даже пейзаж пару раз в году обновляется, но никуда не отправляется. Остается с нами. Я теперь тоже остаюсь с вами, среди вас. Да, я остаюсь среди вас, но не так, как вы думаете. Я убиваю каждый взгляд, направленный на меня. На добродушного деревенского парня, увальня, уже совершенно разложившегося изнутри. Но вы, снаружи, этого не видите. Так радуйтесь! Я остаюсь вечным претендентом на первое место, даже после смерти, я остаюсь, как это принято говорить, нашей надеждой. Может быть, я воскресну! Раз смог Иисус, почему бы и мне не сделать то же самое! Надо лишь упорно тренироваться. Мое видение взрывает изображение, мое изображение, но этот взрыв не откроет мне реального положения вещей, он откроет залы, в которых висят изображения. Их становится все больше и больше. Застывших в разных позах. Я ведущий и ведомый в одном лице. До тех пор, пока остаюсь мертвецом! Я вышел из своего камня, из своей человеческой массы, превзошедшей всякую человеческую меру, а потом снова вошел в себя. Стал своей собственной статуей. Спортсменом-силовиком в позе танцовщицы из кабаре, но на этом моя женственность закончилась.

Женщина никогда не позволит ни одному снимку говорить приятные для нее вещи, разве что на этом снимке будет не она, а другая женщина. Не происходит ли так потому, что вот эта кандидатка и вон та, другая, не являют собой образ женщины, хотя отчаянно хотели бы им быть? Они изо всех сил держатся за мерную ленту, но кто-то вырывает ее у них из рук. Она им не нужна. Их ведь всегда меряют другой мерой. Даже мертвый я не хотел бы быть одной из них.

Зато, хотя я и мерялся, соревновался с другими, я знал свою меру в лицо! Ее, мою меру, звали Арни, и перед смертью я ее почти достиг! Почти. Мужчины. Весовая категория А. Теперь все это уже в прошлом, вес тоже, но категория у меня была. В этом ни у кого не может быть сомнений. Отсюда, из меня, человека-банка, в который было так много вложено, но все вложения не дали прибыли, хорошие виды на смерть, она — моя победа и моя заноза. Смерть, где ты? Ах да, ты уже здесь! Сейчас, когда я вижу твой образ, мне ясно: это я сам! Ура! Я и есть смерть, по крайней мере смерть выглядит совсем как я, вы не находите? Теперь мне понятно: я все время ждал самого себя. Я не могу вытащить из себя эту занозу, иначе вслед за ней полезет все тело. Я внятно объяснил буре, где она должна улечься, ибо когда наконец она разразится, меня уже не будет. Надеюсь, однако, что мое тело сможет достойно меня представить.

Свет в нише гаснет, изображение Девы Марии

с телом

Христа исчезает. Появляются женщина помоложе,

несущая

свою грудь за спиной, как рюкзак,

и молодой спортсмен.

Спортсмен защищается от приставаний

женщины.

Женщина. Ах ты, мой неукротимый, можно, я поприветствую тебя поцелуем? И скажу, что теперь ты мой? Я с трудом несу свой собственный груз. Ну, искусство там, ношение одежды еще куда ни шло. Это все пустяки. Женщины более мягкие, чем я, умеют лучше делать то, что я хотела бы делать с тобой. Их неясный облик не знает страданий, он неразрушим. Иное дело я. Вот вызывающе дерзкое упражнение, во время которого люди будут заглядывать мне через плечо, любопытствуя, что это я заношу в свою тетрадку. Правда это все равно никого не интересует. Ну да ладно, я снова перехожу на «вы»!

Кстати, вы смотрите не туда, куда следует, и видите, конечно же, мою грудь, уже далеко не такую, какой она была в молодости. А перед этим вы заглядывали в мою тетрадку, сегодня я для разнообразия взяла с крупным рисунком, она — неотъемлемая принадлежность моего меча, это я заметила только сейчас, когда, пыхтя от напряжения, попыталась вытащить его из себя. Меч-кладенец, причем та модель, рукоятка которой годится и для других домашних приборов, к примеру для метелки, смахивать пыль. Вы на это не обратили внимания, разве не так? Понимаю. Взгляните-ка на то платье в цветном иллюстрированном журнале, оно заменяет мне добрые отношения с повседневностью, нет, смотрите сюда! Поскольку перед вами уже нет моей груди, то вы смотрите прямо мне в сердце, которое рвут на части мои горячие руки, смотрите, какая щель, я ведь вам говорила, как глубоко она уходит! Это платье я бы с удовольствием купила. У меня осталось только мое сердце, это платье очень ему подошло бы. Мое сердце еще молодо, оно исходит жаром, хотя сама я стала старше и спокойнее. Надеюсь, платье будет меня молодить. Не волнуйтесь, я часто открываю грудь, но не для вас, а для себя самой. Что это вы отскочили? Вам не следует меня бояться!

Спортсмен. Твой образ сидит во мне прочно, как грани в алмазах. Пожалуй, я возьму и открою тетрадь, раз ты этого непременно хочешь. Но я вижу там не тебя, а другую, вовсе не похожую на тебя и одетую совсем не так. В сущности, я должен был бы в каждом изображении видеть только тебя. Лучше я подожду, пока ты не покажешь мне свою грудь, совершенно обнаженную, иначе я ее не узнаю, и, бедный я, бедный, не бросишь на пол свое лоно. Где все это произойдет? Я просто спрашиваю. Потому что пока не знаю. Я жду, когда ты за волосы, нет, волосы тут ни при чем, ты не настолько смела, чтобы нести свои волосы на рукоятке через всю улицу к парикмахеру… Сам я готов встретить любого, кто придет, но не вижу, чтобы ты шла навстречу, к сожалению. Может, ты подходишь сзади, подкрадываешься незаметно? Ну и пусть. Твой образ уже расплывается, так как ты не похожа ни на одну из тех, что прыгают, пляшут, аплодируют, заполоняют своими вечерами экраны телевизоров. А когда вытаскивают их обратно, вид у них такой, будто они сами побывали на экранах. Причем как звезды, а не как товар массового потребления.

Что ж, тебе, вероятно, не остается ничего другого, как жадно склониться к самой себе. Я, во всяком случае, смотреть на тебя не буду и любить тебя тоже не буду, хотя ты, по всей видимости, не исключаешь этой возможности. Ты никогда не сможешь, как моя мама в детстве, взять меня за подбородок и причитать: сжалься, сжалься надо мной! Ты слишком заносчива, чтобы о чем-нибудь меня просить.

Женщина. Прошу тебя, не смотри все время по сторонам. У нас праздник. Ты здесь. Я тоже. Я все еще соревнуюсь с девушками этой страны в веселых упражнениях. Они дефилируют мимо в блеске своей молодости, в топиках и леггинсах, в трусиках с гигиеническими прокладками, в широченных ниспадающих пуловерах, под которыми голая кожа. Я стыдливо опускаю глаза, мне больше нечем привлечь тебя. При этом я не смотрю на тебя, единственного. Ты не замечаешь, что я не смотрю на тебя, так как смотришь в ящик, перед которым можешь часами просиживать в одиночестве. А если я все же скошу на тебя взгляд, спотыкаясь о частокол подкрашенных тушью ресниц, тебя давно уже нет на месте, ты смотришь трансляцию другой игры. Ты широко распахиваешь окна в мир, но видишь только экран, который не отражает твое лицо, там всегда чье-то другое. Над лугами проносятся мячи, когда разгорается утро, я воображаю, что склоняюсь тебе на грудь, и падаю в пустоту, потому что в приливе нежности слишком далеко высунулась из окна. Скажите, где тут остановка, где пульт дистанционного управления? Остановка на вахте, нет, в шахте, которую я вырыла в своей груди, чтобы потом в нее рухнуть. Ты ведь теперь там? Ты, стало быть, тот молодой человек, которого я для себя выбрала, хотя ты даже не увидел меня в этом твердом, как сталь, образе, насквозь пропитанном несколькими килограммами юности и прочно, так, что не вздохнуть, упакованном в клочок растягиваемой шерсти весом менее пяти грамм.