Увидев на станции железной дороги жандармские патрули и не имея совершенно никаких документов, так как увольнительные записки могли быть использованы только в Будапеште, беглецы не решались зайти на вокзал и, выйдя из города, направились пешком вдоль течения Дуная. Их целью было достичь Будапешта. Здесь они намеревались обождать на станции отхода какого-нибудь воинского поезда с эшелоном, отправляемым на фронт, и уже после отхода его явиться к коменданту станции и заявить, что они отстали от эшелона, чтобы быть отправленными с одним из следующих эшелонов и попытаться перейти границу по прибытии на какой-нибудь фронт.

На следующий день пути они увидели на одной из пароходных пристаней группу австрийских солдат, поджидавших парохода, идущего на Будапешт. Беглецы вмешались в их толпу, чтобы вместе проникнуть на пароход. При входе на пароход наряд военной полиции поверял документы у входящих; повернуть назад было уже поздно, но счастье на этот раз улыбнулось беглецам: кто-то толкнул шедшую впереди торговку яблоками, яблоки рассыпались по сходням, Чирковский, Сирокомский и Бом бросились помогать и подымать их, и полицейский, забыв поверить документы, пропустил их на палубу.

Здесь их ожидало новое испытание: их соседями оказалась дочь содержателя лагерной кантины, знавшая в лицо большинство военнопленных офицеров и несколько офицеров Эстергомского гарнизона, постоянно бывавших на спектаклях, которые устраивались нашим театральным кружком. Обычно перед каждым спектаклем прапорщик Сирокомский, безукоризненно владевший немецким языком, разъяснял со сцены значение пьесы и рассказывал вкратце ее содержание, и все посещавшие театр хорошо его знали.

И австрийские офицеры, и дочь кантиносодержателя долго и пристально всматривались в беглецов, и офицеры о чем-то перешептывались между собою; каждую секунду беглецы ожидали, что кто-нибудь назовет их по имени… Узнал ли их кто – Бог весть, но никто к ним не обратился и под вечер они достигли Будапешта.

Заполнив чернильным карандашом бланки увольнительных записок, они направились к станции железной дороги. Там они предполагали снять бинты и перевязки, на которых держали руки, играя роль раненых и приступить к разыгрыванию новой роли – отставших от эшелона. Но беглецы, ни разу, кажется, раньше не бывавшие в Будапеште, не знали плана города и заблудились. Было уже 8 часов вечера – время, до которого выдавались увольнительные записки лечебными заведениями, когда они, уже вблизи самого вокзала, были задержаны комендантским патрулем.

Напрасно они доказывали патрулю, что через несколько минут они будут уже в госпитале, так как Alföldi-gasse № 20, где помещался Reserve spital № 3, которым были помечены увольнительные записки, находится поблизости станции железной дороги. Напрасно заступалась за них собравшаяся публика, указывая, что записки просрочены на каких-нибудь десять минут и открыто возмущаясь, что «откормленные и засидевшиеся в тылу» солдаты комендантского управления арестовывают дравшихся на фронте и перераненных героев… Под возгласы негодования патруль препроводил Чирковского, Бома и Сирокомского в арестное помещение при комендатуре.

На следующее утро их вызвали к дежурному офицеру комендантского управления, который… обратился к ним, называя каждого по имени. Игра была проиграна. Арестованных препроводили для отбытия наказания на Эстергомскую гауптвахту, откуда они снова возвратились в концентрационный лагерь.

И вот, рассказывая мне о своих приключениях во время этого последнего побега, прапорщик Сирокомский с грустью заметил, что побег не удался, в сущности, из-за недостатка документов, а отбывать заключение за побег пришлось на гауптвахте, которая занимает второй этаж здания, в первом этаже которого свалена масса всевозможных документов, так как там помещается архив штаба какого-то австрийского (кажется 22-го) корпуса, заколоченный и не посещаемый, так как корпус находится на фронте. И когда я слушал этот рассказ Сирокомского, у меня сразу мелькнула мысль о возможности (мне трудно найти подходящее выражение, поэтому я выражусь грубо, резко и определенно) – о возможности ограбления этого архива. Я не считал тогда и не считаю теперь это ограбление преступлением; оно представляется мне исполнением воинского долга, как не есть преступление убийство в бою противника…

Одно время, когда я получил уверенность в возможности моего возвращения на родину как инвалида, я оставил эту мысль, но после встречи с прапорщиком Васильевым и его рассказов о Корнилове, я вернулся снова к ней, но уже для того, чтобы осуществлять ее не для себя лично, а для генерала Корнилова.

Но арестованные за незначительные проступки дисциплинарного характера помещались обычно по два человека в одной камере, и мне необходимо было заручиться заранее согласием, а может быть, и содействием моего возможного будущего сожителя по камере. Таким естественно должен был, мне казалось, быть Александр Васильев. Это было его право как участника первого неудачного побега Корнилова, или точнее подготовки к побегу. Но Васильев был отправлен в заключение в крепость… Ульмер бежал, Сирокомский после последней попытки к побегу находился под особенно тщательным наблюдением и слежкой и поэтому даже отошел несколько от «школы побегов», во главе которой стали капитан Пылев и поручик Крюковский (сибирский стрелок)… Бом также был под своего рода «негласным надзором». Кроме того, мне приходилось слышать, что Чирковский укрывает где-то полковое знамя, не то в сундуке с двойным дном, не то зашитым в подкладку своего офицерского пальто. Как бы то ни было, Чирковскому нужно было стараться быть особенно осторожным, чтобы полковая святыня не попала в руки врагов…

Мне нужно было самому искать себе союзника и помощника. Я колебался еще, к кому обратиться со своим предложением, производя в уме выбор между теми офицерами лагеря, с которыми успел ближе сойтись и которых считал более заслуживавшими доверия. Выбор этот затруднялся еще тем, что я не хотел обращаться ни к кому из офицеров более или менее близко стоящих к организации, подготовлявшей побеги, чтобы возможный неуспех моего замысла не отразился на деятельности организации и «школы побегов». Этого требовала от меня простая добросовестность. Я не пришел еще не к какому решению, когда случай указал мне помощника в задуманном деле.

В это время в лагере подготовлялся массовый побег из плена. Из одной из кабинок производился грандиозный подкоп, который шел подо всем лагерным двором и должен был закончиться за чертой лагеря. Подкоп удалось хорошо оборудовать материальными средствами. Доски из-под кроватей служили подпорами. Землю от уже вырытого хода выносили по частям и разбрасывали ночью на внутреннем дворе лагеря или выносили днем на плац для прогулок в карманах костюмов, землею же набивали свои матрацы и подушки, но все же скрыть такое значительное количество земли было затруднительно, и уже это одно задерживало ход работ.

При длине подземного хода в нем начинало не хватать воздуха: нужно было соорудить что-либо, вроде помпы для накачивания воздуха; при недостатке технических средств и в условиях жизни концентрационного лагеря, это казалось почти невыполнимой задачей, но и ее удалось каким-то образом разрешить. Помпы были устроены. Я не видел их лично и не знаю, каким путем и какими средствами создали их, но они не только были, но и действовали довольно успешно. Предстояло еще одно затруднение: подземный ход должен был проходить под местом, где находились часовые; перемена направления хода могла настолько удлинить его, что представлялась невозможной, а между тем существовало опасение, что часовые услышат глухой шум под землей и догадаются о его причине.