В сентябре Ленин вернулся на пост – и очень быстро понял, что Сталин с двумя временными союзниками намерены вывести его из игры. Еще не полностью оправившись от удара, Ленин часто уходил рано с заседаний политбюро. Позже оказывалось, что в его отсутствие принимались важные решения. В октябре подозрения Ленина только подтвердились, когда Сталин предложил исключить Троцкого из политбюро. В середине декабря Ленин перенес еще один инсульт. Сталин опять устроил вождю настоящую изоляцию: посетителей не допускали, всю почту просматривали. Политбюро выпустило приказ: «Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений». Несмотря на последствия инсульта, Ленин прекрасно понял, что происходит. «Я еще не умер, – говорил он сестре, – а они по указке Сталина меня уже похоронили».

К концу года, страдая от все более прогрессирующей болезни, Ленин начал понимать, что не допустит Сталина в качестве своего преемника. Он диктовал секретарю документы, надеясь предупредить коллег-большевиков об опасностях, которые предвидел. В «Письме к съезду» он указывал, что Сталин «слишком груб», и этот недостаток является «нетерпимым в должности генсека». Ленин просил товарищей «обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.» «Письмо к съезду» предполагалось держать в тайне от Сталина, но, к сожалению, Ленина окружали шпионы. Оба его секретаря докладывали Сталину, среди них была и Надежда Аллилуева. Попытки Ленина сдержать Сталина были обречены. Третий инсульт в марте следующего года лишил вождя речи. В январе 1924 года он скончался. К этому времени Сталин был уже облечен властью – той безусловной, смертоносной властью, которая прекратится только с его смертью через три десятилетия.

22 мая в школу «Баухаус» в Веймаре собрались на фестиваль представители авангарда. Они приехали на шуточные похороны. Писатели и художники были дадаисты, а в последний путь они провожали собственное движение. Один из ведущих представителей дадаизма, румынский поэт Тристан Тцара, провозгласил: «Дада не имеет смысла, как и все прочее в жизни». И прочие товарищи-дадаисты были намерены закончить его бессмысленное существование.

Дадаизм, как и очень многое в культуре 1920-х годов, берет начало в Первой мировой войне. Впервые он зародился в 1916 году в кабаре «Вольтер», ночном клубе в Цюрихе, где собирались авангардисты. Дадаизм появился как отрицание цивилизации, которая, как считали первые последователи течения, привела человечество лишь к резне на фронтах Первой мировой войны. Название «дада», как часто потом повторяли, выбрал немецкий поэт Рихард Хюльзенбек: он открыл словарь на случайной странице и увидел французское разговорное словечко, обозначающее детскую деревянную лошадку. Дадаизм дерзко определял себя антиискусством. Его ведущие представители, такие как Тцара, скульптор Жан Арп и писатель Хуго Балль, отвергали логику и здравый рассудок, прославляя иррациональность и бессмыслицу. Из Цюриха дадаизм распространился по всей Европе. Кружки формировались в Берлине, в Кельне, в Нидерландах и в Румынии. За океаном, в Нью-Йорке, дадаизм представляли такие художники, как Ман Рэй и загадочный Марсель Дюшан, беглец из Европы и пионер концептуализма.

Во Франции смутно очерченное движение привлекло поэта и мимолетного кубиста Франсиса Пикабиа. Вслед за ним потянулись молодые писатели, которым война пощадила жизни, но не души: Андре Бретон, Луи Арагон и Филипп Супо. Несколько лет дадаизм оставался последним писком авангарда, но к 1922 году течение начало отмирать. Критик, писавший прежде всего о парижском дадаизме, заметил, что он «захлебнулся в собственном отрицании». В длительной предсмертной агонии дадаизм, однако, дал жизнь другому течению, которому суждено было намного глубже повлиять на искусство целого столетия, – сюрреализму.

За несколько месяцев до веймарских похорон Бретон, будущий «отец сюрреализма», объявил войну и дадаизму, которому был так предан, и Тцаре, когда-то своему единомышленнику. Кампанию он вел, организовав нечто под названием «Конгресс по определению директив и по защите духа современности». На встрече в «Клозери де Лила», парижском баре-ресторане, где любили собираться интеллектуалы, кипели страсти. Брентон уже объявил Тцару «выскочкой-пустозвоном», и между ними двумя и их сторонниками чуть не дошло до драки. Армии заняли позиции: парижские дадаисты разделились на два враждующих лагеря. До первого манифеста сюрреализма оставалось еще два года, но семена нового движения уже упали в почву, когда Бретон опубликовал заявление «После дада».

В мае на прилавках Чикаго появился новый журнал. Назывался он «Флэппер», и на обложке его красовалось: «Хрычам вход воспрещен». В первом номере редакция изложила свою жизненную философию: «Флэпперы, добро пожаловать! Вы, что храните веру в этот мир и людей в этом мире, не считаете, что мы летим в тартарары, любите жить, радоваться, смеяться, красиво одеваться и славно проводить время, вы, что не боитесь реформы, конформы и хлороформа, – добро пожаловать! Благодаря флэпперам Земля еще вертится и не летит под откос, а жизнь остается сносной. Да будет реять на ветру наше славное знамя!»

Словечко «флэппер» появилось далеко не в двадцатых. В 1890-х годах его использовали пренебрежительно в отношении молодых проституток. Но к 1904 году оно потеряло негативные коннотации и стало означать просто «привлекательная молодая женщина». Оно встречается в таком качестве в романе «Сандфорд в Мертоне: история о жизни в Оксфорде», где один из персонажей замечает: «Вон красавица флэппер». И только после Первой мировой войны «флэпперами» стали называть молодых женщин из конкретного поколения, с конкретными взглядами на жизнь. После войны люди уже не хотели верить в старые истины и подчиняться прежним устоям. Молодые женщины в особенности хотели такой свободы, которую их матери и бабушки даже представить себе не могли. Больше всего прочего они хотели свободно развлекаться. Голливудский фильм 1920 года «Флэппер» представил новую свободную женщину широкой публике. А уж к 1922 году, когда стал выходить упомянутый журнал, она и вовсе стала иконой «ревущих двадцатых».

Неудивительно, что поборники морали поспешили осудить флэпперов. Один американский политик публично критиковал «этих бесстыжих девиц, которые курят сигареты и пьют коктейли». Психолог из Гарварда высказал мнение, что флэпперам свойственны «низкие показатели интеллекта». На самом деле многие видели во флэпперах угрозу. Перед ними были женщины, отказывающиеся вести себя как подобает, – как, по мнению критиков, должна вести себя женщина. Они гуляли где вздумается одни, без присмотра. Они танцевали вызывающе, одевались еще более вызывающе и с удовольствием флиртовали (и не только) с молодыми людьми. По выражению американской ученой Сьюзан Ферентинос: «флэпперы ценили стиль больше содержания, традициям предпочитали новизну, добродетели – удовольствие». Возможно, самый страшный грех флэпперов заключался в том, что они отказывались относиться к мужчинам с той степенью серьезности, с какой те порой относились сами к себе. В журнале «Флэппер» писали: «Таково предназначение нашего журнала – выяснить, возможно ли усовершенствовать так называемый “род человеческий”. Стоит ли во всех крайностях обвинять флэппера – или ответственность все же лежит на мужской половине человечества, чьим капризам женщина будто бы вечно обязана потакать».