Староста сделал невинное лицо, быстро переглянулся с остальными, возвёл очи к небу, словно призывая Господа в свидетели возводимой напраслины, и наконец решился:

— Свадьба от ноне у Авдотьиной дочки и Митрофанова сыночка. Но ить по обычаю на застолье к молодым колдун прийтить должон. Бона ваш Иловайский могёт обчество уважить?

Прохор медленно сдвинул брови, шагнул к бородачу и, едва доставая ему головой до груди, тем не менее сгрёб за шиворот, мгновенно притянув на свой уровень:

— Ты что ж, нашего хорунжего в колдовстве подозревать смеешь?! Да я те за такие обвинения сей же час при всех бороду вырву, в оба уха по пучку засуну и своими руками в луже утоплю! Ишь, мать вашу… поперёк… вместе с батькой и его… узлом… туда… до гроба всем селом помнить будете!

Это я по привычке усыпаю бумагу многозначительными точками, как вы понимаете, мой денщик в эмоциональном плане ничем таким себя не ограничивал. Но у него зато и получалось ярче, образней, конкретизированней и, главное, куда доходчивее для трудового крестьянства. Сельские от его рыка дружно сыпанули под лопухи да по заборам, а сам староста, опустившись на одно колено, едва слышным шёпотом молил простить его Христа ради, потому как «мало ли чего сболтнёшь в неведении, а Иловайский-то, слышь-ко, не колдун, а очень хороший человек, во как!».

— Ну то-то! — Прохор по-братски хлопнул старосту по плечу, помогая подняться, и деловито уточнил: — И велика ли плата?

— За то, что на свадьбе честь окажет, ужо не поскупимся небось. На рубль серебряный скинемся, да водки четверть, да хлеба, да мяском кой-каким побалуем, — частично успокоившись, начал обещать народ.

Я вытянул шею, делая страшные глаза и протестующе размахивая руками.

— Чой-то он? — не понял староста.

— Да бесов отгоняет, — мельком глянув, соврал Прохор, хозяйственно набивая цену моим невостребованным талантам. — Однако ж маловато будет! За цельного характерника, наипервейшего на весь Дон, одной лишь четвертью водки откупиться — мыслимое ли дело?!

— Дак у его-то и работы, поди, непыльно…

— А в чём работа?

— Молодых от злых чар охранить да в спаленку проводить, с гостями стол разделить, и, почитай, вот уж всех делов! — согласно загомонили сельские.

Мой денщик повернулся всем корпусом, встретился со мной взглядом, и я понял, что планов на вечер могу не строить, меня уже зарезервировали на крестьянскую свадьбу! «Абзац» — такое французское слово, значит «отсюда и досюда»… ну и ещё кое-что по ассоциации.

— Ну дак и слава те, Хосподи, — широко перекрестился глава всей деревни. — От то уж мы до цыганского табору бечь собиралися. Бают, у них там свой сильно могучий колдун имеется… грозно-ой!

Дальше последовало активное обсуждение мелких деталей, уточнений и моментов, которые я попросту пропустил мимо ушей, чётко отметив для себя главное — а этот Птицерухов начинает распускать хвост! Причём не где попало, за тридевять земель, а прямо тут, практически на территории нашего квартирующего полка. И местные крестьяне уже готовы его бояться, звать почётным гостем на свадьбу, вынужденно кланяясь нечистой силе, а таких вещей спускать нельзя.

Чую, цапнемся мы с ним крепко, только перья полетят! И это не предчувствие, а нечто более надёжное и определённое… Ой, блин горелый, мне же ещё к Катеньке сегодня, мертвеца для её научного руководителя изображать!

— Прохор, мне в Оборотный город надо! Срочно! Ты уж там как-нибудь дядюшку предупреди, чтоб не особо высоко подпрыгивал…

Ответить он мне не успел, да, может, оно и к лучшему, я в принципе и так догадывался, что он мне скажет. Даже куда пошлёт догадывался, но история поехала по другой колее…

— Здорово дневал, хорунжий, — поприветствовал меня конный вестовой, осаживая жеребца у нашего забора. — И тебе не болеть, дядя Прохор.

— Слава богу, — на полной машинальности откликнулся я, задним умом понимая, что всё как раз таки не «слава богу»…

— Его превосходительство к себе требует. Обоих! Вроде опять в табуне пропажа случилась. Казаки уже всерьёз бухтят, самолично с табором разобраться готовы.

— Не было печали, черти накачали, — философски пробормотал мой денщик. — Ну что ж, раз такое дело, пойдём, что ль, ваше благородие?

Я поправил папаху, стряхнул с мундира случайные соломинки и кивнул.

Дело и впрямь серьёзное, ещё одна такая кража лошадей — и наших станичников уже никакой воинской дисциплиной не удержишь. Для казака лошадь как член семьи, в идеале казачонок себе коня жеребёнком берёт, сам воспитывает, с рук кормит, заботится о нём, ухаживает, сам объезжает и уж на молодом четырёхлетке на первую службу верхами и идёт. Поэтому и кони казачьи хозяина раненого в бою не бросают, ждут, чтоб хоть ползком в седло влез, довезёт друг верный до своих осторожненько. А коли убьют казака — сутками может верный конь рядом стоять, ни есть, ни пить, только слёзы большущие из глаз лошадиных на ковыль капают. Было такое, сам не раз видел…

— Одного не пойму, — ворчал Прохор, пока мы шли к дядюшкиной хате, — какая ж тому Птицерухову выгода, что мы его табор по колёсику разнесём?

— Хороший вопрос, мне тоже не всё равно. Вот выясню, что там, собственно, начальству от меня нужно, и вместе подумаем, добро?

Дядя ждал меня в томной задумчивости после вчерашнего. То есть полулёжа на оттоманке в парадных штанах с лампасами, но без сапог, ноги в вязаных носочках с весёленьким узором крестиком, красным по белому. В простой рубахе, китель лишь наброшен на плечи, на лбу мокрое серое полотенце, роскошные усы обвисли, в глазах тоска…

— Здорово дневали, ваше превосходительство, — почти шёпотом поприветствовал его я. По уставу положено во весь голос, но я ж не зверь, вижу, в каком человек состоянии.

— А-а, это ты, Иловайский… язва моя прободная, ходячая. — Было видно, что дядюшка оценил мой такт. — Чего ж ты, злодей, вчера учудил — я ить так поперёк Прохора об самовар лбом хряпнулся, что вмял до полной непригодности. Господи Боже, за какие грехи меня племянником эдаким караешь?

— Аминь, — поддержал я, возводя очи к небу, потому что мне тоже было интересно за какие…

— Я тебя чего звал, изверг бесстыжий, ох… Полотенце намочи.

— Но… ординарец ваш не обидится, это ж его обязанность?

— Не-э… — подозрительно безмятежно отмахнулся дядя. — Ему уже не до того, он в соседней комнате лежит, поясницу ему, видишь ли, обварило… Ага, вчера же, когда ты нас всех… Ох, голова-а…

Я безрадостно метнулся в сени, быстренько намочил полотенце в лохани с водой и осторожнейше водрузил на генеральский лоб, всем видом выражая готовность верой и правдой отслужить. Он поднял на меня благодарный взгляд, как-то даже по-детски вздохнул и слабо пошевелил пальцами:

— Там вон… письмецо, на подоконничке. Прочти вслух… негромко.

Я на цыпочках, опять-таки исключительно из сострадания, стараясь не скрипеть половицами, в три шага добрался до окошка, взял распечатанный лист гербовой бумаги, развернул и тихо прочёл: