У крыльца сидели на корточках с десяток мужчин. Они носили маленькие узорчатые шляпы и совсем не походили на уроженцев Сабху. Это были гуркхи из Дарджилинга – невысокого роста, тощие, но крепко сбитые и коренастые, с узкими глазами и тонкой полоской усов, темневшей над верхней губой. Этим мы были обязаны Даштейну или скорее тому, что он был британским подданным: несмотря на свои дурные отношения с establishment, он добился для нас позволения нанять на службу этих людей, уже проявивших себя под началом полковника Брюса и доктора Келласа, – все британцы с похвалой отзывались об их альпинистских навыках, чудесной выносливости и привычке к высокогорью. Они сели на поезд и проехали через всю Индию, никогда прежде не видя поезда и не зная ни слова ни на одном из многочисленных языков этой страны, но не сохранили никаких особых воспоминаний об этом ошеломительном опыте – точнее, о том, что, как мы полагали, они должны были бы счесть ошеломительным. Они невозмутимо сидели здесь, на чуждой им земле, – точно такие же, как тогда, когда Брюс привез их в Гархвал, подобно тем, кто сопровождал сэра Мартина Конвея Эллингтонского, когда он пересекал Альпы from end to end,[37]или тем, кто разделил трагическую судьбу Мэммери на Нангапарбате.[38]Они не изменятся и на склонах Сертог. Отсюда я вывожу заключение, что «экзотика» есть исключительно европейское понятие.

Они дожидались нас трое суток. А могли бы прождать и десять, не испытав при этом ни малейшей тревоги, в то время как нам с лихвою хватило трех дней, убитых на ожидание Даштейна, чтобы начать беспокоиться – если не о его судьбе, то о судьбе экспедиции. У нас разное представление о времени.

Вместе с ними нас ждал Поль Джиоти – улыбчивый, непоседливый, вечно суетящийся верткий юноша; он тоже был маленьким, хрупким, смуглым, с черными усиками, но выглядел гораздо большим индийцем, чем остальные. Он – сирота из Калимпонга и воспитывался по английской методе в городской школе у иезуитов; природный дар к языкам превратил его в переводчика, весьма полезного и ценного для города, в котором ботхья и гуркхи Непала смешались с тибетцами, сиккамцами, лепхами, бутанцами, бенгальцами и бог знает с какими еще народностями и наречиями. Он-то и сообщил нам, что рассчитывать на вооруженный эскорт не приходится: тибетцы дали согласие на мирную экспедицию, а не на военное предприятие. Но наихудшее известие припас для нас британский резидент: мы должны отказаться от помощи гуркхских носильщиков Я тибетцы и слышать не желали о гуркхах, пусть они даже вооружены не винтовкой, а одним ледорубом. Правда, репутация этих свирепых непальских воинов с их пугающими кукри внушала трепет и перешагнула далеко за пределы границ их королевства, а Тибет давно научился опасаться их безмерной храбрости… Итак, гуркхи вернулись на поезд, а Клаус – к своим предсказаниям: то, что мы лишились высокогорных носильщиков, упрощало снабжение, но усложняло нашу задачу.

Теперь к нашему и без того солидному грузу следовало добавить еще и ружья и уповать на знаменитую трусость дакоитов.

Новость о готовящейся экспедиции разнеслась по окрестным деревням сама собой. Назавтра, в назначенный час, посреди широкого поля, выбранного для начала церемонии, сидела, дожидаясь нас, целая тысяча. Я вовсе не иронизирую, говоря о «церемонии». Руководил выбором нашего человеческого стада доктор Клаус, профессор анатомии с медицинского факультета города Граца.

Чтобы как-то их различать – они, на наш взгляд, были похожи как две капли воды, – Клаус велел смастерить для них картонные таблички с номером, которые они должны были повязать вокруг шеи, и строго-настрого запретил их снимать, а тем более продавать или обменивать. Думаю, мы приняли эту предосторожность по настоянию Поля Джиотти и, к нашему удивлению, незамедлительно осознали, насколько она справедлива.

Поль побывал во множестве самых разных экспедиций: он нанимался на службу к исследователям, геодезистам, шикари (то есть к охотникам – это словцо я ввернул, следуя моде на местный колорит, что, говорят, весьма ценят искушенные читатели), миссионерам, ботаникам и даже к ищущим просветления. Мы предоставили ему полную свободу, оставив выбор носильщиков на его усмотрение, что он и проделал, сообразуясь с критериями, в которых мы ничего не смыслили, возможно, они просто свелись к его интуиции. Затем он распределил между ними грузы и раздал по мотку веревки, а потом они уж сами разбирались.

Местные кули носят поклажу, закрепив на лбу ремень, хотя, конечно, некоторые из них повязывают его поперек груди. Западнее, в Гималаях, используют что-то вроде лямок, Ребмен и Макферсон рассказывают, что в Кении и Килиманджаро негры носят грузы на голове – какова бы ни была тяжесть и форма их ноши. В Альпах профессиональные альпинисты отдают предпочтение рюкзакам, привезенным Фрэнсисом Фоксом Такетом из Стирии, а прежде применяли просто перевязи через плечо. В Татрах старые проводники носят вещи не в котомке, а в скатке, завязывая на груди свернутое одеяло. Откуда взялись такие различия? Неужели это только вопрос удобства?

Клаус с головой ушел в работу, он был на своем месте: о лучшем начальнике экспедиции нельзя было и мечтать. Он вникал во все детали, занимался любой мелочью, проверял все, ничего не упуская и предупреждая малейший инцидент. Благодаря ему и Полю, сделавшемуся его помощником, снабжение экспедиции шло изумительно ходко: все необходимое не подтягивалось за нами, а ожидало нас впереди. С удивлением я открыл в нем развитый практический ум и почти божественный дар предвидения событий, никак не опиравшийся на его прошлый опыт. Так что для остальных этот переход стал скорее длительной прогулкой, а не тяжким ярмом, к чему каждый из нас готовился. Чаще всего я шагал рядом с Германом, беседуя с ним на разные темы. Его разговор был само очарование, а его чувство юмора и веселость отвлекали меня от моей меланхолии, которую, конечно, не могла развеять близость этих гор.

Наш долгий путь начался тропинкой, петлявшей среди располагавшихся ступенями рисовых полей и деревенских улочек, уставленных саманными лачугами. Крестьяне высыпали на крыльцо у своих домов и глазели на нас, закатываясь беспричинным хохотом – мы никак не могли понять, над чем они так смеются. Неужели мы и впрямь представляли собой такое забавное зрелище? Хотя, говоря по правде, в других обстоятельствах, одежда, в которую мы вырядились, нам самим показалась бы странной… Широкая холмистая равнина вскоре сменилась узким глубоким ущельем, на дне которого лежала долина, прорытая грозно ревущим речным потоком, – вдоль его берегов с трудом отыскивались следы недавней дорожки. Время от времени, сворачивая в боковые ответвления этой долины, мы, если позволяла погода и небо над головой расчищалось, замечали далекие незнакомые горы, взметнувшиеся вверх как образец неприступности. В Альпах я давно уже позабыл, что бывают такие чувства. Иногда мы через Поля осведомлялись у носильщиков или крестьян, как называются эти вершины. Ответы почти всегда были одинаковы – «гора», «белая гора» или «большая гора». Наконец дорога выбежала из долины и тут же стала подыматься на другую гряду, казавшуюся необыкновенно высокой, но стоило только вскинуть голову, как на нее начинали страшно давить нависшие сверху стены – так что, переводя глаза, нельзя было не ощутить – это чувство было сродни почти физической боли или головокружению – громадной разницы между двумя этими точками притяжения взгляда. Следом за рисовыми полями и банановыми плантациями пошла череда обрывающихся в пропасть полей ячменя и бататов, наполовину еще прикрытых снегом. Потом надо было спускаться в другую долину, еще более глубокую, чем та, первая, по которой мы пробирались, а пройдя по ней до конца и поднявшись наверх, по ту сторону склона мы обнаружили другие горы и другой мир: Тибет.