– Это так некрасиво, когда кожа шелушится…

– Помолчи.

Саломея попыталась разогнуть пальцы. Смерзшиеся, деревянные, они не слушались и, казалось, хрустели, грозя разломиться. Перчатки прикипели к коже, и когда Саломея содрала их зубами, выяснилось, что кожа краснее Зоиного костюма.

Пальцы не ощущали тепла, даже когда Саломея приложила их к печи.

А если и вправду отвалятся?

Зоя исчезла, зато в коридоре появился Толик с камерой.

Саломея не отказалась бы от помощи. Ботинки снять. И куртку. И вообще переодеться бы, но не во что…

А Толик снимает. Он фиксирует каждое движение, каждую деталь. Подергивание губ. И след от зубов на ладони. Разноцветные шнурки, которые затягиваются тугим узлом, и Саломея борется с ним, пытаясь распутать. Узел же затягивается туже.

Саломея вдруг осознает: незачем ботинки снимать. Сменной обуви нет. А босиком здесь ходить не стоит.

Молния застревает. Куртка падает с сухим треском, на плечах и в капюшоне – снег. Он тает, разрисовывая куртку темными водяными ручейками.

Следы на полу. Яркие. Крупные. Сорок второй с шипами – Толика. Узенький с округлым носиком – Зоин. Массивные башмаки – Саломеи.

– А Далматов где? – спрашивает она, предчувствуя неладное.

– Тебя искать пошел, – Зоя ответила и с улыбкой протянула банку тушенки: – Хочешь? Тебе надо покушать. Когда на улице холодно, то надо хорошо кушать. Правда, я не одобряю, что ты ешь животных, но…

– Давно?

– Уже пять лет, – с гордостью заявила Зоя. – Это не этично – употреблять в пищу мясо живых существ. Им ведь больно!

– Далматов давно ушел?

– Ну… полчаса наверное. Ты не волнуйся. Он вернется. Скоро. Там же такой ветер…

Он найдет Саломею и лично ее убьет. Удушит. Пристрелит. Спрячет тело в расщелине и забудет о том, что был знаком.

Если найдет.

Раз-два-три-четыре-пять…

Считай до двадцати. Только честно и не подглядывать!

Глупая детская игра, от которой Илья устал, но продолжает играть. Его ждут книги. И тишина собственной комнаты. А он стоит в углу, разглядывая рисунок на обоях, и считает.

Саломея Кейн прячется.

В доме три десятка комнат и сотня потайных уголков, в которых легко затаиться. Илья знает, приходилось. И ему странно, что прятаться можно ради игры.

Десять… одиннадцать…

Шаги теряются. Становится очень тихо.

Двенадцать. Тринадцать.

Она не пойдет на второй этаж. И на кухню вряд ли… В сад? Где ты, Саломея? Выхожу тебя искать.

– Эй… – Ветер срывает слова и топит их в снегу. Следы стирает.

Теперь, если захочешь, не найдешь дорогу обратно.

Какого черта он делает? Ушла? Сама дура. Но рисковать… неоправданно рисковать. И чего ради?

– Эй! Ау… – Илья никогда никому не кричал «ау».

Колыхались еловые лапы. Плясали тени. Тысяча теней и тайных мест.

– …что ты здесь делаешь?

Отец недоволен. Он всегда недоволен, особенно когда рядом нет никого, перед кем это недовольство стоит скрывать. Сейчас же комната пуста.

Илья видит ее – сорок квадратных метров. Дубовые панели. Лепнина. Гобелены. Китайский ковер с яркими драконами и шелковые накидки на креслах.

– Я тебя спросил, что ты здесь делаешь?

– Играю. В прятки.

Молчание. Поджатые губы. Трость постукивает по ладони. Опасный мягкий звук, но нельзя показывать, что слышишь его. Или что собираешься бежать.

Дом огромен, но бежать в нем некуда.

Зато можно сбежать из дому. Илья думал об этом, и с каждым разом мысль казалась все более привлекательной.

– И от кого же ты прячешься?

Крадущиеся шаги. Медленные. Скользящие. Он ходит бесшумно, как кот. А трость все быстрее касается ладони. Илья видит красный отпечаток на коже. И красные же пятна на щеках отца.

– Я не прячусь.

– Я прячусь, Федор Степанович! – Саломея выходит из-за низкой софы. Обманщица. Она никуда не уходила, но сейчас Илья рад этому. – А он водит.

– Неужели?

Странный тон. И отец отворачивается. Его движения по-прежнему неторопливы, а проклятая трость зависает, делает круг в воздухе и касается тыльной стороны ладони.

Радость сменяется страхом.

А вдруг уже поздно? Он не понимает, кто перед ним… или плевать, кто перед ним.

– Значит, ты прячешься… Хорошо прячешься? Запомни, прятаться надо очень-очень хорошо…

Саломея кивает. Она глядит на него, а он – на нее. Ильи словно бы нет. И лучше, если бы его здесь не было, потому что сейчас все изменится, а он снова ничего не сможет сделать.

– И знаешь почему?

Отец останавливается в шаге от Саломеи. Трость касается пола, а разбитая рука ныряет в карман.

– Потому что если чудовище тебя найдет, то съест. Чудовища – они такие. Только и ждут, чтобы тебя сожрать. Ам, и все.

Он наклоняется и трогает Саломею за щеку.

– Так что прячься хорошенько. Поняла?

– Да, Федор Степанович.

– Вот и умница. На вот, – отец протягивает Саломее конфету.

Он уходит из комнаты, мурлыкая под нос песенку. Но трость выбивает прежний нервный ритм. Он еще вернется, позже, когда Илья будет один.

…динь-динь-динь.

Хрустальный перезвон. Игра на ледяном пианино.

Это просто в ушах шумит. Мерещится.

Он устал.

– Присядь, – сказала вьюга.

– Обойдешься.

А следов на снегу не осталось.

– Дурак, – ветер нашептывает ласково. Его голос знаком. – Дурачок… куда побежишь? Тебе некуда.

Далматов останавливается. Он на поляне, огороженной мертвыми елями и старыми камнями. Он не помнит этого места, хотя должен бы. Его сложно пропустить.

Ветер остается за границей каменных воинов. Трещины рисуют лица на кусках гранита, еще немного – и фигуры оживут.

Воображение, Илья. Просто воображение. Оно у тебя такое богатое… чересчур даже.

В самом центре круга стоит ледяная фигура. Высокая, выше камней и выше Далматова, она невообразимо хрупка.

Царевна-лебедь в хрустальном оперении. Редкие снежинки украшают наряд, словно стыдясь ледяной наготы. Но тусклый свет просачивается внутрь. Вспыхивает.

Далматову приходится отступить почти к самому краю круга, за которым вертится волчья стая ветров. Он заслоняется рукой от статуи, не способный отвести взгляд.