Я поцеловал мое солнышко и побежал. Дверь из квартиры, дверь из тамбура, лифт (двадцать секунд на восемь этажей), четыре ступеньки вниз, две подъездных двери (на входной кнопка от домофона), и я на улице. Любимая «Тойота Камри» быстро домчала меня в офис клиента, и я был в приемной за минуту до назначенного времени.

Я хорошо умею делать свою работу. Именно поэтому я подал в банк документы на оформление ипотеки и даже был в НАШЕЙ квартире – она оказалась именно такой, какой я ее представлял.

Я очень хорошо умею делать свою работу! Два часа переговоров, аргументов, увещеваний, обещаний, и – победа, которая еще на один шаг приблизила меня к НАШЕЙ мечте.

Когда я вышел на улицу гордый собой, то с досадой обнаружил, что забыл свой телефон у Лёли. Подумав, что победителей не судят, я решил перенести еще две встречи на завтра, рвануть к ней, а директору доложить о победе, промолчав о несостоявшихся встречах.

Около Лёлиного дома стояла оранжевая «Ока» с надписью «Пицца», а на лавочке у подъезда сидел разносчик в оранжевой куртке и оранжевой бейсболке.

– Братан, закурить есть? – спросил он меня и посмотрел каким-то ошалевшим взглядом.

– Не, не курю, «братан»! – ответил я спокойно, тоном давая понять, что он мне не ровня.

– И я не курю! – Он вздохнул и зажмурился. – Но после такого закуришь!

Что-то заставило присесть меня рядом и спросить:

– Ну, и что за фигня?

Тут пацана как прорвало. Он, сам шалея от своих слов и, видимо, заново переживая случившееся, рассказал, как привез пиццу, как девушка, которая открыла дверь, была в халате «прям на голое тело», как она втащила его в свою комнату и «такое творила, братан, такие хали-гали, улёт», ну и т. д.

– А ты, братан, не на восьмом этаже, случаем, был? – спросил я, когда «пиццерист» остановился, чтобы перевести дух.

– Голимо, на восьмом! – выдохнул тот. – А ты, брат, не к ней, случайно?

– Тося телку зовут?! – жестко спросил я, бледнея.

– Ага, – прошептал бедняга, предполагая, что попал в «непонятку».

Я побежал. Код на домофоне, две подъездных двери, четыре ступеньки вверх, лифт (двадцать секунд на восемь этажей), звонок в тамбурную дверь.

– Это ты, милый? – радостно обняла меня Лёля.

– Где Тося?! – взорвался я, пинком открывая дверь в комнату соседки.

– Где эта охреневшая сучка?! – вот я на кухне, но Тоси нет и на кухне.

– Ты что, милый? – осуждающе спросила Лёля, – Кричишь и вообще… Тося осталась до вечера в клинике! – Леля улыбнулась и обняла меня. – Хочешь кусочек пиццы? – прошептала она, чуть укусила за ухо и сделала два шага назад.

Я зажмурился и затряс головой.

Когда я открыл глаза, она стояла у окна.

Легкая, почти прозрачная…

Господи, ну что она нашла в этом идиоте?!

То, что он, повиливая бедрами, выпятив грудь, подняв подбородок и пощелкивая пальцами, начинал танцевать после второй рюмки?

То, что его «римский профиль» и прямой пробор делали его красивое и пустое лицо вожделенным для сопливых дурочек?

То, что он играл в хоккей и бухал, как опойка?

Может быть, то, что он был врачом и его нежные руки гинеколога проникали в самые сокровенные места запросто, как лучшие друзья?

Она – изысканная и утонченная, поэтичная и чистая, легкая и нежная.

Вокруг множество достойных и стремящихся, стремящихся и способных, способных и достойных…

Ну почему он?!

Он, который смотрел на каждую женщину, как на очередную пациентку.

Он, который не мог любить женщин без одежды. Он просил их не снимать платье и не смотреть на него.

Они же делали все, что он говорил, растворяясь в его голосе, отдаваясь опытным и властным рукам!

Может быть, его профессия подарила ему какие-то особенные знания?!

Она – трепетная и хрупкая, романтичная и невесомая, независимая и недосягаемая.

Когда я смотрю на них, то вспоминаю фильм «Даун Хаус». Этакий эпатаж Достоевского с Федором Бондарчуком в главной роли. Артхаус, мать его!

Герой Будрайтиса, посмотрев на героя Бондарчука, дал ему замечательную, на мой взгляд, характеристику. Она подходит как нельзя лучше и к тому, о ком я рассказываю.

Он громко говорил, громко смеялся, громко (и фальшиво) пел и думал, что этот мир создан только для него.

Может быть, потому что она выбрала его?

Так вот Будрайтис сказал гениально: «Сказочный долбоёб!»

Когда я видел ее, скользящую по коридору, гордую и неприступную, смелую до отчаяния и осторожную до идиотизма, то никак не мог представить его рядом с ней.

Но…

Было что-то неведомое, непонятное, недоступное, невероятное, нереальное.

Но было…

Один раз я видел, как она ударила его по лицу.

Она ударила его так, что я был бы счастлив, если бы мог быть на его месте.

Она была старше, но моложе. Хотя нет, если честно, он тоже был молодым.

Наверное, я просто завидовал…

Может быть, я просто мечтал?

Ах, что за прелесть катание с горки!

Зимой. Не на ледянках, фанерках, картонках или промерзающей через пальто и теплые штаны попе, а на ногах.

Стоя! По-пацански! С девушкой под ручку и чтобы не упасть!

Горка была по дороге в школу. То есть, конечно, можно было ее обойти и прийти на уроки в приличном виде, а не сырым и с портфелем, полным снега. Но как же пройти мимо горки!

Настоящее, полное драматизма, действо начиналось вечером, часов в семь.

Уроки были сделаны, зимний вечер, подсвеченный уличными фонарями, создавал атмосферу дискотеки (о которой, кстати, тогда еще ничего не знали), и горка становилась центром притяжения.

Не торопясь и чуть косолапя, шел на тусовку (что это такое, я впервые услышал лет через двадцать) мой друг и одноклассник Миха Калядин. Уже в восьмом классе он был ростом метр восемьдесят, весил семьдесят пять килограммов, а его кулак был величиной с мою голову.

Может быть, мне так казалось? Наверное, казалось, потому что сам я, тщедушный и низкорослый, семенил тогда рядом, поглядывал на него снизу вверх, завидовал твердой и уверенной поступи, гордился нашей дружбой и ждал момента сопричастности.

Надо сказать, что в этой «ледовой феерии» мне была отведена совершенно определенная роль.