А тогда не мог. Не спрашивайте почему – я не знаю.

Мы целовались, я становился все настойчивей, она не соглашалась.

Как-то, разозлившись, я наговорил ей черт-те знает что и, выскочив на мороз, прибежал на горку и начал кататься с нее вновь и вновь, вновь и вновь – до изнеможения! Когда уже почти не осталось сил, горка вдруг подхватила меня на свою ледовую спину и понесла сквозь года, не давая отдышаться.

Так и катился я, пытаясь устоять на ногах, не закрывая глаз и улыбаясь ветру, свистевшему в ушах…

Я видел Наденьку, которая, не поступив в ГИТИС, вернулась в наш город и устроилась работать чертежницей в «почтовый ящик» (там платили побольше).

Я видел, как однажды вечером, когда она уставшая шла домой, к ней пристала подвыпившая шпана из малолеток и если бы ни Миха Калядин (возникший из ниоткуда), то моя принцесса лишилась бы не отданной мне девственности на темной веранде детского сада, который был через забор от ее дома.

Я видел, как она, рыдая, стирала своим носовым платком кровь с лица Михи, а он говорил:

– Ты что, дуреха, это не моя, это у них так брызгала! – и гладил ее руки.

Потом они просто смотрели друг другу в глаза…

Когда, выпросив у горки выходной, я примчался к Наденьке, обуреваемый неизвестным мне доселе приторно-потным чувством ревности, то наткнулся на ее холодно-отстраненный взгляд.

Я все понял и, гордо вернувшись на горку, покатился дальше, подумав, что раньше не обращал внимание на то, что ветер не только свистит в ушах, но и заставляет слезиться глаза.

Горка несла меня, через экзамены и диплом, на стройку объектов развитого социализма, где рабочий класс, передавая опыт, как побольше выпить и почестнее украсть, пел хором с инженерно-техническими работниками: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»

Горка не отпускала меня, подарив свободный полет.

Я снова видел:

– как Наденька поступила в ГИТИС, на актерское отделение и стала жить в Москве,

– как Миха изобрел какую-то хрень и его утащили в Московский университет преподавать, возглавив новую лабораторию,

– как в первую брачную ночь, ошалевший друг моего детства, задира с пудовыми кулаками, плакал и целовал Наденькины руки, поняв, что до него у нее никого не было…

А потом горка сбросила меня в дождливое осеннее утро, и я оказался на привокзальной площади, нос к носу с Наденькой и Михой.

Я уже был почти солидным, женатым человеком, и нашей чудной дочке недавно исполнился год. Я возвращался из Москвы, где был в командировке, и те, кому сегодня под пятьдесят, понимают, что это значит.

А означает это, что в обеих моих руках были сумки с… ну, конечно, с продуктами.

Загадка того времени: «Что такое длинный, зеленый, пахнет колбасой?» Ответ: «Поезд Москва – … любой город на выбор».

Это сегодня все деньги в Москве, а тогда там были еще и все продукты! И детское питание! И лекарства! И т. д.

Итак, с тяжелыми сумками (набитыми сосисками, колбасой, сгущенкой, а главное, детским питанием «Тутелли», производства Финляндии), ручки которых врезались в мои ладони, и мятом черном костюме фабрики «Маяк», я наткнулся на яркую парочку.

Я знал, что их сын ровесник моей дочери, что после родов Наденька ушла из театра и поступила на искусствоведческий.

Знал, что Миха в «полном шоколаде» и даже недавно подарил любимой теще седьмую модель «Жигулей»!

Так вот, стоим мы нос к носу. Я с сумками тяжеленными, под дождем, а эта нарядная парочка (как с картинки иностранного журнала), налегке и под зонтиком.

Миха улыбается и говорит:

– Тимоха! Сколько лет, сколько зим!

Наденька щурится с презрительной такой улыбочкой.

Тут Наденькина мама подходит, встречает их, значит, и тоже неестественно-радостно так:

– Ребята! Тима! Как здорово! Вы ехали в поезде вместе, да? Тима, ты домой?

– Тиман, точно! Поехали, мы тебя подбросим, все равно рядом! – говорит Миха и уверенно так косолапит к «семерке» цвета «мокрый асфальт».

Наденька фыркнула, повернулась, прошлась специально выученной походочкой, от которой у меня в паху заломило, и уселась на заднее сиденье.

Хрен, думаю, с ним, с чувством собственного достоинства, когда насквозь промок. Да и сумки переть на общественном транспорте больше часа, сомнительное удовольствие!

Села, значит, Наденькина мама за руль, я рядом, Миха сзади по-хозяйски развалился, и мы поехали. Смотрю я в зеркало заднего вида, как Миха Наденьку обнимает. Яркие они такие, успешные…

Снова вроде детство, зима, мы на горку идем, а я снизу вверх на него с завистью поглядываю…

«Скорей бы приехать!» – думаю, и тут Наденька вдруг говорит:

– Мам, сверни на светофоре направо, давай к тете Зине заедем, я ей семена привезла.

Наденькина тетка, редкой стервозности женщина, жила в частном секторе, в двух километрах от нашего микрорайона.

Пока я соображал, где мне лучше выйти, чтобы пересесть на автобус, мы свернули с главной дороги, которая плавно перешла в грунтовую, и минут через пятнадцать оказались у забора дома тети Зины.

Тут мой бывший друг спохватился:

– А Тимоха-то как же?

Наденька говорит с прищуром:

– Да ничего, посидит немного в машине, что с ним сделается! – и выходит.

– Мы быстро! Музончик пока послушай, там последний концерт «Машины», – бурчит Миха, следом за ней выскакивает и помогает тещеньке своей выйти.

Остался я в машине один, красный как рак с вытаращенными глазами и легким удушьем от злости на парочку эту, а больше всего на самого себя.

«Дебил! – думаю. – Куда поперся! Ехал бы себе на автобусе! Но эти тоже хороши, а! Даже в дом не пригласили, как будто не был я у этой Зинки!»

Дождь шел все сильнее и сильнее.

добивал меня Макаревич.

Отдышался я немного, вышел из машины, от души хлопнув дверцей, да и пошел потихоньку. С сумками этими, под проливным дождем и по грязи. Добрел до остановки, доехал до дома. Ввалился насквозь мокрый, грязный, сумки эти проклятые на пол бросил, да еще с женой поругался в пух и прах!

Почему? Да потому, что первое, о чем она меня спросила:

– Что, дождь на улице?!

Так мне тошно было, так ломало, что ночью поднялась температура под сорок, в голове гул, а в глазах Наденькина улыбочка презрительная.

И снова горка, моя спутница по жизни, подхватила меня, вылечила жар морозной свежестью и понесла дальше…