Джибрила, дружившего с Дени. Пока дети играли, я листала текст, показавшийся мне сугубо техническим и неопасным. Сейни считал необходимым в корне переработать школьные учебники, в частности включить в программу по истории темы о магрибской и западноевропейской моделях рабовладения и африканских движениях сопротивления колонизации. (Много лет спустя это осуществил Национальный комитет памяти и истории рабства, и все французские школьники теперь изучают этот материал.)

– Динамит! – уверял Сейни.

Два дня спустя, рано утром, по радио сообщили об аресте Джибрила Тамсира Ньяне. Следом за ним взяли многих видных профсоюзных деятелей, в большинстве своем – случайно! – пёльцев по национальности. Карательные меры якобы спровоцировал тот факт, что они хотели закамуфлировать заговор с участием иностранных держав, имеющий целью свержение верховной власти Гвинеи. Смешно? Нет, страшно! Я не сразу забеспокоилась о Сейни и Нене Кхали, но около десяти вечера взяла такси (что было совсем непросто сделать) и поехала в город. Час спустя увечный «Пежо 404» довез меня до места. Ни Ольги, ни Анны в Центре охраны материнства и детства не оказалось, и никто не знал, где они. Я помчалась к ним домой, терзаемая дурным предчувствием, но внутрь не попала – не пустили солдаты, стоявшие в оцеплении! Оставалось одно – вернуться в Камайен. Вторая половина дня прошла в напряженном ожидании, слухи ходили самые тревожные, люди собирались на улицах маленькими группками, но никто ничего не понимал. Конде ворчал: «Разве тебя это касается? Занимайся детьми!»

На следующий день мы узнали из первых информационных бюллетеней, что ученики лицея Донка, где Ниан был любимым и уважаемым директором, устроили забастовку в его поддержку, а еще через день все учебные заведения страны, даже в самых отдаленных районах, проявили солидарность и поступили так же.

Во дворе коллежа Бельвю собрались девочки, отказавшиеся разойтись по классам, хотя колокол уже подал сигнал. Они не были мятежницами, наши ученицы, особенно шестиклассницы. Мадам Бачили быстро уговорила большинство сесть за парты. Осталось человек двадцать бунтарок. Они в знак протеста стали швырять камни в манговые деревья, а потом сели на землю и принялись есть. Ничего опасного в этом не было! Около десяти решетки ограды с грохотом распахнулись, пропуская грузовики с солдатами. Они выпрыгнули из кузова и набросились на девушек. Насмерть перепуганные, они попытались разбежаться, их догоняли, сбивали с ног, били прикладами. Никогда еще я не была свидетельницей подобного зверства. Я включила эти сцены в «Херемахонон», но превратила Бирама III в героя арестованных учениц, любимца профессора Вероники. На самом деле Бирам III, очень умный и любознательный юноша, был сыном одного доктора, которого я часто встречала у Ольги и Сейни. Мы всякий раз спорили о революции. Его бросили в лагерь, били, пытали, но он сумел бежать. Много лет спустя мы встретились в Дакаре, у Ольги и Сейни, которые наконец-то покинули Москву. Он стал врачом, совершенно обуржуазился и говорил о своем пассионарном прошлом как об ошибке молодости.

Описанные мною факты известны как «Заговор учителей», и я считаю прискорбным тот факт, что их крайне редко публикуют. Они стали первым массовым преступлением режима Секу Туре. Эта чистка была призвана уничтожить врагов-пёльцев, но коснулась всех патриотов. Лицеистов убили или бросили в тюрьму на много месяцев. Сотни граждан подверглись пыткам, сотням пришлось отправиться в изгнание. Я не знала, что стало с моими друзьями, пока через много дней «Мерседес» из президентского дворца не привез мне записку от Амилкара: Сейни, Ольга и трое их детей были живы, здоровы и депортированы в… Россию. К несчастью, Нене Кхали арестовали, хорошо хоть Анн с дочерями удалось бежать в Дакар. Я чувствовала настоятельную потребность разузнать что-нибудь еще и утром поехала в отель «Камайен», где обычно останавливались Марио и Амилкар. Там ожидалась важная политическая встреча, и отель был переполнен арабами в куфиях[86]. Марио и Амилкара я не нашла и больше с ними в Гвинее не встречалась, хотя газета Объединенной партии регулярно сообщала об их визитах в рубрике «Видные деятели сегодня в Конакри».

Почему они не пытались со мной увидеться?

Годы спустя мы с Марио встречались в кабинетах издательства «Африканское присутствие». Он очень хотел убедить свою подругу Сару Мальдорор, что между нами никогда ничего не было, и мы не вспоминали былые времена.

«Заговор учителей» чудовищным образом травмировал умы, страна заболела паранойей. Раньше люди боялись нищеты. Теперь опасались за свою жизнь, чувствуя себя в руках жестокой своенравной власти. По улицам круглые сутки ездили темно-коричневые полицейские машины, похожие на огромных тараканов. Кого и куда они перевозили?

Секу Каба чувствовал, что мое отношение к режиму изменилось, и пытался убедить, что заговор действительно имел место, что аресты профсоюзных деятелей и массовые высылки были оправданны. Конде без устали предсказывал, что меня тоже посадят, но я не пострадала – в отличие от двух юных кузин Ольги, отправившихся в изгнание.

Возвращение к Францу Фанону

Случившееся вскоре событие окончательно превратило меня в решительную противницу режима. Шестого декабря 1961 года в столице США умер от рака Франц Фанон. Как только об этом узнали в Гвинее, Секу Туре объявил четырехдневный национальный траур. Я была знакома с Фаноном. Напомню, что в 1952-м, после публикации фрагментов «Черной кожи, белых масок» в журнале Esprit, я написала Жан-Мари Доменашу и выразила протест против подобного ви́дения Антильских островов. Теперь я понимаю, что была слишком незрелой, слишком «черной кожей, белой маской», чтобы понять подобный труд, и должна перечитать его. Я засела дома со всеми работами Фанона. «Проклятые этой земли»[87] произвели неизгладимое впечатление и изменили меня. Я решила, что третья глава – «Злоключения национального сознания» – была написана о Гвинее в тот момент, когда творцы революции стали ее могильщиками. Глава четвертая – «О национальной культуре», – несмотря на цитирование Секу Туре (или благодаря ему), помогла мне окончательно прозреть. Фанон выступал против эссенциализма в любом его проявлении, доказывал, что «чернокожие» существуют только в восприятии европейцев, отвергал любое определение культуры как основания Негритюда и настаивал на ее изменчивом и новаторском характере.

«Культура не обладает транспарентностью обычая. Культура неизменно избегает любого упрощения… Цепляться за традицию или пытаться реанимировать отсохшие традиции – значит идти не только против истории, но и против своего народа».

Сколько раз я потом цитировала эти фразы? Именно тогда я отдалилась от Эме Сезера (продолжая восхищаться его стихами) и стала убежденной «фанонисткой». Это мало что изменило в моей жизни. Насколько я знала, в окружавшей меня среде не существовало никакого тайного