А вот новости о нашем младшем брате Берте поразили меня.

— Он работает на радио в Сан-Диего, ведет программу для гомиков, — пояснил Генри. — Странно, прежде мы ничего такого за ним не замечали. Или ты замечал?

Я признался, что нет.

— Ладно, ничего не поделаешь, — вздохнул Генри, — в наши дни это уже не редкость. Но все-таки, чтобы такое случилось в нашей семье… Отец перевернулся бы в гробу. Но Берт — славный малый, каждое Рождество присылает детишкам гостинцы из Калифорнии. Не знаю, правда, как бы я его встретил, вздумай он приехать сюда.

Наша замужняя сестра Клара жила в Чикаго, у нее уже двое детей. Знаю ли я об этом, поинтересовался Генри.

— Знал, что она замужем, но о детях ничего не знал.

— Мы совсем растеряли друг друга, — со вздохом проговорил Генри. — В наше время семьи распадаются. Через несколько лет уйдут и мои дети, и мы с Магдой останемся вдвоем у телевизора. — Он горестно покачал головой. — Где мои радостные мысли о счастливом будущем? Правда, что-то и радует. Эти ублюдки наверху не возьмут у меня сына, чтобы он погиб в одной из их проклятых войн. Что это за страна, где надо благодарить Бога, что у тебя нет сына? Вот тебе и счастье. — Он опять покачал головой, как если бы завел разговор о том, чего лучше не касаться. — Выпьем еще?

Передо мной стоял почти полный стакан, но Генри заказал еще два коктейля. Вскоре он напьется. Возможно, тут и крылась разгадка, но я знал, что лишь этим всего не объяснишь.

— Клара живет хорошо, — продолжал Генри. — По крайней мере, так она пишет, когда соизволит осчастливить нас письмом. Ее муж — важная шишка в биржевой маклерской фирме. У них своя яхта на озере. Представляешь, а? Но хватит о нас. Как твои дела?

— Поговорим после ужина.

В ресторане Генри заказал обильный ужин.

— Как насчет бутылки вина? — спросил он, широко улыбаясь, словно его осенила весьма удачная мысль.

— Как хочешь, — ответил я, хотя и видел, что от вина ему станет еще хуже. Но я с детства привык, что всегда решает он.

За ужином Генри почти ничего не ел, налегая на вино. Порой, вспомнив, что он как-никак глава семьи, он пытался отрезветь, вскидывал голову и говорил строгим голосом, сидя очень прямо. В один из таких моментов он потребовал, чтобы я поведал ему о себе.

— Где ты был, что делал? Что привело тебя сюда? Как я понимаю, ты нуждаешься в помощи. Я небогат, но сумею наскрести…

— Ничего не нужно, Хэнк, — поспешно перебил я. — Деньги для меня не проблема.

— Вот как? — горько усмехнулся Генри. — Ты так думаешь?

— Послушай, Хэнк, — сказал я, наклонившись к нему через стол и понизив голос, чтобы привлечь его внимание. — Я очень далеко уезжаю.

— Далеко? Куда же? Ты всю жизнь куда-то уезжаешь.

— На этот раз совсем иное. Я уезжаю, быть может, очень надолго. Сначала в Европу.

— Работа в Европе?

— Не совсем.

— У тебя нет работы?

— Не задавай, пожалуйста, лишних вопросов, Хэнк. На неопределенное время я уезжаю. И не знаю, сумеем ли мы когда-нибудь снова увидеться. Может, и нет. Но я хочу поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. Хочу сказать, что очень ценю это.

— А, ерунда, Дуг. Забудь об этом.

— Нет, не забуду. Ведь отец умер, когда мне было всего тринадцать лет.

— Отец оставил после себя небольшую страховку, — с гордостью заметил Генри. — Небольшой, но замечательный страховой полис. Нельзя было ожидать этого от рабочего на заводе. Человека, который зарабатывал на жизнь своими руками. Однако он прежде всего думал о своей семье. Что было бы со всеми нами, если бы не его страховка?

— Я не об этом.

— Слушай бухгалтера, когда дело касается страховки.

— Отца-то я плохо помню. Я был ребенком и редко видел его. Как мне кажется, домой он по большей части приходил лишь затем, чтобы поесть. Мне трудно припомнить даже его лицо.

— Его лицо? — повторил Генри. — Лицо честного, твердого человека, который никогда не сомневался в себе. Лицо прошлого века. Чувства долга и чести выражали простые черты этих лиц. Но отец дал мне плохой совет, — продолжал он, несколько трезвея. — Тоже из прошлого века. Все поучал меня: «Женись пораньше, парень». Ты помнишь, что он постоянно читал Библию и водил нас в церковь. Лучше жениться, чем обжигаться на девчонках, твердил он. Вот я и женился рано, послушал старика. С его страховкой или без нее, а обжигаться все-таки лучше.

— Хватит, ради Бога, о страховке.

— Как скажешь, братец. Ты же пригласил меня на ужин. Ведь ты угощаешь, правда?

— Конечно. Хватит об отце. Он мертв. О матери тоже говорить не будем — и ее нет в живых. Они работали не покладая рук, чтобы поднять семью. И вот один из нас вещает на радио для педерастов, другой — пьянчуга-бухгалтер, тоже лезет из кожи, чтобы поднять семью. Я это говорю в утешение отцу — у него была своя вера. Что ж, у Клары есть яхта, у нашего диктора Берта — мальчики с пляжей Калифорнии, у меня — бутылка, — он расплылся в глуповатой улыбке. — А у тебя что, братец?

— Пока еще не знаю.

— Еще не знаешь? — гримасничая, воскликнул Генри. — Тебе сколько, тридцать два или тридцать три года? И все еще не знаешь? Счастливчик, у тебя, выходит, все впереди. А вот у меня, помимо бутылки, еще совсем плохие глаза. Можешь представить себе слепого бухгалтера? Так вот, лет через пять я с голой задницей окажусь на улице!

— Боже мой! — вскричал я, потрясенный совпадением. — По той же причине меня отстранили от полетов!

— Вот как, — произнес Генри. — А я-то думал, что ты разбил какой-нибудь самолет или переспал с женой своего босса.

— Увы, — вздохнул я. — Все дело в чертовой сетчатке. Она-то и доконала меня.

— У всех нас глаза ни к черту, — по-дурацки захихикал Генри. — Фатальный порок семьи Граймсов. — Он снял очки и протер слезившиеся глаза. Вдавленный след на переносице походил на глубокую рану. Глаза его без очков казались пустыми, лишенными всякого выражения. — Но ты заявил, что едешь в Европу. У тебя богатая бабенка? Она везет тебя?

— Ничего подобного.

— Послушай моего совета — найди себе такую. Роман для души — это ерунда. Вот я совсем в другом положении. Моя жена презирает меня.

— Никогда не замечал этого, Хэнк. — И в самом деле, на снимке его жена Магда не походила на женщину, презиравшую кого-нибудь. Я несколько раз встречался с ней, и она производила впечатление благожелательной, уравновешенной женщины, пекущейся о благополучии своего мужа.

— Ты не понимаешь, братец, — с горечью проговорил Генри. — Она явно презирает меня. Хочешь знать почему? Да потому, что по ее высоким американским меркам — я никчемный неудачник. Она не может купить себе нового платья, а ее подруги покупают. Дом наш уже лет десять не ремонтировался. Мы задолжали за телевизор. У нас старенький автомобиль. Я лишь бухгалтер, а не компаньон фирмы. Считаю чужие деньги — и только. А ты знаешь, что хуже всего на свете? Чужие деньги…