— О, наш Джек правоверный, — вмешалась Эвелин. — Голос Пентагона. Какая ерунда!

— Если бы вы видели документы, их день за днем кладут мне на письменный стол, вы бы не назвали мои слова ерундой.

— Мистер Граймс, — повернулась ко мне Эвелин с холодной улыбкой, — вы не варитесь в нашем вашингтонском месиве. Вы представляете здесь неиспорченный американский народ. Позвольте же нам услышать из ваших уст простую мудрость масс…

— Эвелин, — остановил ее Хейл, как видно, хотевший сказать: «Он же наш гость».

Я с раздражением взглянул на нее, недовольный тем, что она провоцирует меня, испытывает в своих не совсем невинных целях.

— Неиспорченный представитель считает, что эти разговоры — просто дерьмо собачье. — Я вспомнил при этом, как она сидела голая в темноте на краю постели со стаканчиком виски в руках и говорила мне, что все в Вашингтоне актеры, играющие положенные им роли. — Вы люди несерьезные. Для вас это лишь игра. А вот для неиспорченных, как вам было угодно назвать их, это уже не игра, а сама жизнь, и налоги, и всякие другие тяготы, которые для вас не существуют. Ваши разногласия значат не больше, чем цвет формы у бейсбольных команд. Он нужен только для того, чтобы знать, какая из команд ведет в счете. А по существу, все вы играете одну и ту же игру. — Я сам внутренне удивлялся тому, что говорил им, ибо никогда прежде не высказывал ничего подобного. — Если вас переманят в другую команду, то вы сбрасываете с себя прежнюю форму и облачаетесь в новую, пытаясь подняться повыше.

— Позвольте задать вам вопрос, Граймс, — учтиво обратился адвокат. — Вы голосовали на последних выборах?

— Да, сделал такую глупость. Но не намерен повторить ее снова. Это занятие недостойно взрослого человека.

— Простите меня, друзья, — вмешалась Эвелин. — Вот уж никак не думала, что среди нас такой простодушный политический философ.

— Я вовсе не полностью против того, что им было сказано, — заметил адвокат. — Но мне непонятно, почему уж так плохо быть верным своей команде. Если она впереди, конечно, — засмеявшись, добавил он, довольный своей шуткой.

В этот момент конгрессмен поднял голову, оторвавшись от своих подсчетов. Если он слышал что-нибудь из того, о чем сейчас говорилось, то не подавал виду.

Да и вряд ли вообще вникал в споры на подобные темы в последние десять лет.

— Итак, все точно подсчитано. Эвелин выиграла триста пятьдесят пять долларов пятьдесят центов. Мистер Граймс — тысячу двести семь долларов. Прошу вынуть чековые книжки.

Проигравшие выписывали чеки, сопровождая это обычными шутками, особенно в адрес Хейла, который привел игрока, обчистившего их. Но никто не проронил больше ни слова о том, что говорилось только что о нашем житье-бытье.

Засовывая чеки в бумажник, я старался выглядеть как можно более невозмутимым. Мы вышли гурьбой, беспорядочно толклись, прощаясь с конгрессменом и известным журналистом, которые вместе уселись в такси. Адвокат взял Эвелин под руку, говоря, что им по пути и он довезет ее. Хейл уже сел в машину, а я задержался на минутку, глядя, как адвокат с Эвелин отъезжали со стоянки. До меня донесся ее низкий грудной смех, когда они исчезали в темноте улицы.

Хейл молча вел машину Когда мы остановились на перекрестке у светофора, он спросил:

— Как долго ты пробудешь у нас?

— Пока получу паспорт.

— Затем куда?

— Погляжу по карте. Куда-нибудь в Европу.

Сменился красный сигнал светофора, и Хейл резко рванул вперед машину.

— Боже мой, — с надрывом произнес он, — как бы я хотел уехать с тобой. Уехать куда глаза глядят. — Говорил он, словно узник, завидующий человеку на свободе. — Наша столица — сплошное болото. Взять хотя бы Бенсона, этого ничтожного сладкоречивого ублюдка из Пентагона, который был сегодня с нами. Ты счастлив, что не на службе у правительства.

— О чем ты говоришь? — спросил я, действительно озадаченный его словами.

— Если бы ты состоял на службе и кто-либо из сослуживцев слышал твои излияния сегодня вечером, а потом настучал на тебя начальству…

— Ты имеешь в виду то, что я говорил о партиях и голосовании? — спросил я, стараясь придать своему вопросу иронический смысл, хотя на самом деле был несколько обеспокоен. — Так то была шутка. Или, во всяком случае, говорилось несерьезно.

— Не шути в этом городе, дружок, — мрачно заметил Хейл. — И уж, по крайней мере, с этими людьми. Они таких шуток не понимают.

— А я уж хотел было остаться и прийти в следующую субботу.

— Не надо. Уезжай как можно быстрее. Я и сам готов уехать хоть к черту на рога.

— Мне, конечно, неведомо, как работает ваш департамент, но почему ты не можешь попросить, чтобы тебя перевели куда-нибудь в другое место?

— Просить-то я могу, — сказал Хейл, разминая сигарету, — и, наверное, попрошу. Но на службе меня считают ненадежным. И в оба присматривают за мной круглые сутки.

— Ты ненадежный? Вот уж никогда бы не подумал.

— Два года я находился в Таиланде. Отправил оттуда пару докладов по не совсем надлежащим каналам. — Он горько рассмеялся. — Ну, и меня вежливо убрали. Дали прекрасное место в департаменте с красивой секретаршей, даже увеличили жалованье. Со мной обошлись любезно лишь благодаря моему проклятому тестю. Но урок был ясен, и я запомнил его. Будь пай-мальчиком, а не то… — Он снова хрипло рассмеялся. — И подумать только, что я когда-то праздновал свое поступление на дипломатическую службу. А служба оказалась такой бессмысленной. Те доклады, что я составляю… Я похлопываю себя по плечу, словно отважного правдоискателя, смелого глашатая истины. Да разве на страницах моих докладов не то же самое, что найдешь в каждой нашей газете? — Он со злостью смял сигарету и выбросил ее. — Мы живем в век адвокатов-ловкачей Бенсонов, которые от рождения приучены подниматься по сточным канавам. Хочу откровенно признаться в том, что временами происходит со мной. Бывают дни, когда у меня такое ощущение, словно я весь в дерьме. Я чищу зубы, полощу рот, моюсь, но ничто не помогает.

— Мне-то казалось, что ты живешь замечательно.

— Прикидываюсь, — тоскливо признался Хейл. — Должен прикидываться. А на самом деле я безупречно одетый лжец. У нас правительство лжецов, и у каждого из нас вдоволь практики. Вот и я, счастливый государственный чиновник, муж, зять, счастливый отец двух детей… Ах, для чего я говорю об этом? У тебя, наверно, достаточно и своих неприятностей.

— Но если тебе так плохо и служба совсем не по душе, то почему ты не уйдешь? Не займешься чем-нибудь другим?

— Чем? Продавать галстуки?

— Ну, может, и что-нибудь дельное подвернется, — бодро возразил я, не упомянув все же о свободном сейчас месте ночного портье в Нью-Йорке. — Уйди, осмотрись несколько месяцев и найдешь.

— Пойми, что я без гроша. Ты судишь по тому, как мы живем. Моего жалованья едва хватает, чтобы покрыть половину расходов. Остальное подбрасывает мой праведный тесть. Его чуть удар не хватил, когда меня отозвали из Азии. А если я только заикнусь об уходе со службы, он прогонит меня и заберет к себе мою жену и детей… Ах, давай оставим это. — Он сбавил скорость, и мы поехали совсем медленно, как если бы он желал оттянуть возвращение домой, где опять столкнешься лицом к лицу с неурядицами семейной жизни, служебной карьеры и отношений с тестем.