– Не сватался, потому что ты морду воротишь. А поласковей бы посмотрела, они бы как миленькие прибёгли. А то ходишь со своим Сенькой, а толку‐то нет. Он везде тебя и ославил, теперь кажный думает про тебя что хочет.

– Неправда, – вспыхнула Глафира, – ничего такого не думают. А разве уж и поговорить нельзя промеж собой нам с Сеней? Я и с другими вон разговариваю.

– С кем? С Федькой-китайцем? Так и иди за него. Он надышаться на тебя не могёт, – то ли в шутку, то ли всерьез кинула мать.

В тот раз Глаша убежала и после два денечка дулась на маменьку, чаю вечером не пила, сопела и отворачивалась. На третий день отошла. И жизнь покатилась привычным колобком от зайца к волку, от волка к медведю и так дальше. Тем не менее затаенная злость то ли на Семена, то ли на маменьку, то ли на себя жгла под ситцевой кофточкой, точила, проникала в плоть, как прожорливый червяк вгрызается в спелую мякотку, и догрызла до самого обидного, что требовало немедленных объяснений.

– Сеня, мне с тобой миловаться недосуг, – ответила она на приветствие, – я девушка не засватанная, мне с парнями на улице разговаривать зазорно, маменька не велит.

– Ишь ты, – растерялся Семен и аккуратно сплюнул под ноги, рядышком со своими начищенными сапогами. – Так я пойду к твоей матери, разберусь.

– Так ты иди сначала к ней, а потом со мной поговоришь, – холодно ответила Глафира, отвернулась и поплыла вдаль, стараясь повыше задрать голову и расправить плечи. Вот она какая. Не хочет по‐людски – не надо, она себе и другого найдет. Подошла к своей калитке, хлопнула дверью, едва не прищемив хвост верному Барбосу. Эх, Сенька, не смог тут же признаться в любви, как бывало уже много раз, не натянул силой на палец колечко, не схватил на руки и не закричал: «Моя!» Эх, непутевый! Она разрыдалась. Спелые сливы качались на ветках в такт ее переживаниям, по‐доброму косили фиолетовыми зрачками, предлагали подсластить незадавшийся вечер. Когда у калитки послышались шаги, Глаша вздрогнула. Что делать? Наверное, Сенюшка со сватами пожаловал, а она зареванная. Вот это здрасти! Ждала-ждала сватовства, а как сваты на порог, она в слезы. Подумают, что от счастья. Какой позор! Точно говорит матушка, как есть никудышная. Она забежала в сени, схватила утирку и прижала к мокрому лицу.

– Гланя, ты дома? – из‐за забора раздался голос соседа Викентия. – Я в город, Карпу не надобно ли что передать?

Глафира вздохнула с облегчением – значит, нет никаких сватов, не придется краснеть. А потом разревелась пуще прежнего. Опять нет никаких сватов. Никудышняя – она и есть никудышняя!

Назавтра она пришла в княжеские хоромы мрачная и решительная. Пух и перья летели из ни в чем не повинных перин, пыль нещадно выбивалась из пуфиков, муаровая обивка едва не трещала под проворными руками. Федор почуял что‐то неладное, насторожился, но не сбежал, напротив, робко постучался в открытую дверь, подошел и встал рядом:

– Я буду помогать.

– Иди, у тебя в саду хлопот полно, – отмахнулась Глафира, не до него сейчас.

– Я имею время, надо помогать, кому хочешь. Когда хочешь. – От волнения китаец заговорил почти правильно.

Глаша улыбнулась.

– Я лучше побуду одна, – сказала спокойным голосом, без дрожи и обиды и сама порадовалась, что печаль отступает под натиском трудовых будней.

– Нет, ты беспокойна. Я буду рядом. – Он схватил огромный стол, переставил его, молча, без лишних движений скатал ковер. Глафира смотрела и невольно улыбалась.

Вечером Семен встречал Глашу, как обычно, у беззаботно распахнутых ворот усадьбы, но она прошла мимо, не повернув в его сторону головы. Следом вышел Федор, печально провожая взглядом тонкий силуэт, уплывавший в вечерний зной суетливой улицы.

– Что, Федька, нравится моя Глашка? – спросил Семен не поздоровавшись. – Слюнки небось пускаешь ночами, чертяка узкоглазая? А не видать тебе такой ни за что, даже одним глазком.

Грубая насмешка холодной волной ударила по макушке, смыла теплый осадок приятного и полезного дня – казалось, Федор нырнул в ледяной Ишим и вынырнул, оставив на дне хорошее настроение и благовоспитанность. Он отвернулся и ушел назад в княжеский сад. В голове шумело, левое стало правым и наоборот. Зачем поддевать? За что насмехаться? Наверное, не стоит беспокоиться о таком человеке – рассказать, что известно, уряднику, и дело с концом. Вряд ли Солнце будет с ним счастлива. А если не с ним, то с кем?

А Глафира пришла домой и снова плакала долгими злыми слезами. Не придет Сенька со сватами, как пить дать не придет. И что теперь делать? Нового искать? Зачем? Где? И куда его сажать, если сердце плотно занято одним темнокудрым красавцем, больше никому места нет?

Слезы – отличный выпроваживатель сердечной тоски. Выплакалась – и легче стало. На третий день уже не ждала сватов, не высматривала на улице крепкую фигуру в сдвинутом набок картузе, не выметала по три раза половики. А на четвертый день непутевый женишок снова уехал. Грустная Глафира натирала хрустали в княжеском буфете, когда в столовую неслышно вошла Елизавета Николаевна.

– А почему бы вам, Глашенька, не взять выходной да не съездить в город развеяться? – праздно, будто они только что болтали о модных платьях, произнесла старая княгиня.

В серо-голубых глазах горничной мелькнуло удивление. Раньше княгиня не пеклась о досуге горничной. Или что‐то прознала про Семена? Правду маменька сказала, на нее в селе смотрят искоса, невенчанной с парнем прогуливалась, принимала его в горнице, платки, им даренные, носила и хвасталась. Зачем такая в барском доме? Проклятый Сенька всю жизнь испохабил, глаз не казать отныне.

– Я считаю, Глашенька, – Елизавета Николаевна, заметив смятение сероглазой, поспешила ее успокоить, – что молоденькой барышне бывает полезно проветриться, потратиться на наряды, познакомиться с новыми людьми, м-м-м… перспективными. Я знаю, что братец ваш – Карп, кажется, – в городе живет и работает. Вот он вам сможет организовать отличные вакации.

– Да-да, Карпуша – братец мой родной, – растерянно пролепетала Глаша, – но зачем мне к нему ехать? Я здесь нужна, да и Федя… – Она не закончила предложения, сама не зная, при чем тут садовник-китаец.

Княгиня задумчиво посмотрела и ничего не сказала, только, покидая комнату, улыбнулась и пожелала хорошего дня.

Пришли холодные сентябрьские зори с притихшими закрытыми ставенками, с недовольным бормотаньем заспанных кур. Рассветы опоясывали горизонт нарядной лентой и убегали прочь, растворяясь в прозрачном терпком воздухе. Федор, босой, встречал их на берегу Ишима, под обрывом. Оголившись по пояс, он делал гимнастику, а в конце, умаявшись, нырял