Роман был бурным. Все с замиоанием ждали развязки. Шверубович нам всем очень нравился, да и ореол сына Качалова делал своё дело. Словом, этот роман волновал всех. И вот однажды мы узнали от Ани, что Василий Иванович Качалов, очень нежно к ней относящийся, сказал, что хочет познакомиться с Димой и разобраться в этом сложном треугольнике. Не знаю, новелла это, кем-то красиво придуманная, или это действительно так было, но легенда гласит так: в одно прекрасное утро Аня Данилович (проживавшая со своим мужем в Брюсовском переулке в квартире В.И. Качалова) привела туда Диму Дорлиака, представила его Качалову и, оставив их в кабинете, с трепетом ждала окончания этой аудиенции. О чём Качалов беседовал с Димой в течение двух часов, осталось тайной, но известно, что, выйдя из кабинета, он позвал к себе Шверубовича (кстати, тоже Диму — его звали Вадимом) и сказал свою сакраментальную фразу, ставшую потом на долгие годы «охранной грамотой» Дорлиака: «Вадим, я её понимаю». Повторяю, никто в точности не знает, так ли было на самом деле, но даже если это легенда, то Дима Дорлиак вполне её достоин. Это красивая легенда!

Так шло время, мы постепенно были введены в почти весь репертуар. Играли много. А после спектакля всегда куда-нибудь «закатывались», и всегда с нами, кроме обожаемого Рубена Николаевича, бывали А.И. Ремизова, Дорлиак, Снежниц-кий, ну и конечно, Горюнов.

Об А.И. Горюнове вспоминают не часто, а если и вспоминают, то только в связи с тем, что он много снимался в кино, играл всем полюбившегося Карасика, играл в «Пышке» по Мопассану, играл в нашумевшей тогда картине Рошаля «Строгий юноша» по повести Олеши. Его узнавали на улице (ничто, никакая главная роль в театре не делает актёра столь популярным, как появление на экране). Так вот, Горюнов был узнаваем, почти знаменит, в театре тоже считался почти единственным комиком (был он небольшого роста, очень полный, абсолютно лысый, невероятно обаятельный), всегда занимал в театре ответственные посты: то заместитель художесгвенного руководителя, то заведующий труппой и так далее, и так далее.

Но не это было главным. Не все эти вполне заслуженные перечисления являлись определяющими в этом человеке. Он был хороший актёр. Прекрасный организатор. Остроумнейший собеседник. Всё так. Но главное, он был гениальным человеком!

Да, да. Актёр он был хороший, но человек — гениальный. Мне редко приходилось встречать людей так по-настоящему заинтересованных в судьбе, в жизни других, совсем ему не близких, людей. Его интересовало всё: и как ты играешь, и почему не просишь показать ту или иную, тебе подходящую (по его мнению) роль, и почему ты хмурая (или хмурый), и есть ли у тебя деньги, и где ты сегодня обедала (обедал), и обедала ли вообще. По силе его доброты (ни в коем случае не добренький) я равных ему людей не знала.

Понятно, что все эти признаки внимания он оказывал людям, которым симпатизировал, людям, его интересующим. И таких среди молодежи было большинство.

По силе своего неуёмного темперамента, неиссякаемого юмора, жизнелюбия он может сравниться только с Фальстафом, которого, к слову сказать, так и не сыграл, хотя мечтал об этом.

И вот такого неунывающего, брызжущего здоровым юмором человека сняли с роли. Сняли с роли Бенедикта из «Много шума из ничего», которую он репетировал с полною отдачей, как бы в преддверии своего Фальстафа. Удар для него был неожиданным, трагичным. Помню это прекрасно. Объявили на очередной репетиции, почти перед самой премьерой, что два человека должны быть заменены. Первая — Алла Казанская, играющая пажа (то бишь мальчика), потому что уж очень она не похожа на пажа (и впрямь была она столь женственна и по-девичьи прекрасна, что как ни старалась казаться угловатой — ничего у неё не получалось). Второй —Анатолий Горюнов, который был заменён Симоновым. Какой это был для него удар! Прекрасно помню, что после этого трагического для него объявления мы вместе с ним вышли из театра и почти всю ночь просидели в скверике на Собачьей площадке, которая завершала тогда короткую улицу Вахтангова (вернее, короткая улица Вахтангова, начинающаяся с угла Арбата, упиралась своим концом в Собачью площадку, где в центре был разбит небольшой пыльный скверик; с одного бока помещалась керосиновая лавка, с другого — женская больница имени Снегирёва — в просторечье «Снегирёвка»). Так вот, этот скверик долгие годы служил нам местом выяснения всех драматических ситуаций.

Сидели мы с Анатолием Иосифовичем почти молча, только изредка он, не жалуясь, саркастически улыбаясь, возвращался Я случившемуся (никого не виня, но и себя не умаляя). Я, как могла, утешала его (почему в эту трудную для него минуту с ним была именно я — не помню: наверное, просто очень сочувствовала). После, когда уже Симонов сыграл эту роль и Горюнова ввели во второй состав, он, естественно, не переигрывал Симонова, но по-своему очень долго потом играл эту роль. Он подарил мне свою фотографию с шуточной надписью:

В тоске безумных сожалений

К её ногам упал Евгений.

Имелось в виду, вероятно, что тогда он, раздираемый своими горестями, недостаточно оценил мой «подвиг» ночного бдения с ним на Собачьей площадке. И только потом он понял моё «подвижничество».

Было это до войны. Никто тогда не думал о болезнях и тем более о смерти... А умирал этот самый живой, земной человек очень тяжело. Он долго болел. Лечил его сам профессор Б.Е. Вотчал (именем которого названы сердечные капли), который потом нам рассказывал, что смерть Анатолия Иосифовича произошла от самой банальной гипертонии, которую тогда совершенно не умели лечить, а был Горюнов, как сказано, очень тучный, во всём неуёмный.

Лекарств тогда, сразу после окончания войны, не было Он болел, перебивался... И однажды позвонил мне и очень испуганным голосом (совершенно ему не свойственным) сказал: «Меня увозят в больницу». Я неестественно бодро начала кричать что-то дурацкое, что, дескать, все рано или поздно попадают в больницу.

Но он как-то грустно засмеялся и сказал: «Но здесь другой случай». Случай действительно был другой.

Долго я никак не могла собраться к нему б Сокольники, в какую-то полукремлёвскую больницу. Было это жарким летом, жили мы в те годы очень бедно. И помню, всё у меня не было денег, чтоб принести ему в больницу клубнику. А когда наконец, приобрела эти жалкие полкило ягод, то застала его в палате уже без сознания, а на тумбочке около кровати стояло огромное решето клубники... Я опоздала. Долго стояла около его мечущегося, огромного,