— Ты за мальчонку сильно не переживай, — сказал Ионыч, тщательно разжевывая кусок туриной ложноножищи. — Наркоман он был.

— Ширялся, — подтвердил Федя, впиваясь зубами в затесавшийся среди благородных блюд простой русский куриный окорочок. — Пастухи ширяются, чтоб с ума не сойти от постоянного общения со скотиной: обычная практика.

— Этот твой Марик в состоянии наркотического опьянения угрожал нам огнестрельным оружием, — заявил Ионыч, перекидывая из руки в руку пышущую жаром картофелину. — Сам не понимал, что творит.

— Так и было, а мы действовали в порядке самообороны. — Сокольничий перекрестился, выдул полный стакан крепчайшей ореховой настойки и закусил щедрой ложкой салата «Оливье». Рыгнул, смущенно хихикнул.

Катенька прошептала, слизывая соль с корки:

— Если вы, дяденьки, так говорите, то, верно, так оно и было.

— Вот именно, — сказал Ионыч, ради шутки прицеливаясь в Катеньку туриным хрящиком. — Так оно и было. Однако мы должны разобраться в причинах произошедшего и сделать нужные выводы, чтоб избежать подобных событий в будущем.

— Да что тут разбираться! — рассерженно бросил сокольничий, выплевывая на пол косточки вишни, вымоченной в коньяке. — Ширнулся, пистолетом угрожал! Чего тут думать-то? Или ты, Ионыч, нарка богопротивного оправдать решил?

— Ты старшим-то не перечь, Федя, — заметил Ионыч, надкусывая сочное белобокое яблоко. — Ишь, разошелся! Сказано разобраться — значит, разберемся.

— Ионыч, ты мужик умный и многое пережил, — сказал Федя, который и не думал успокаиваться и грыз при этом слоеный пирог со щучьей икрой. — Но сейчас я тебя понять не могу: зачем наркомана защищаешь? Им же, наркоманам, палец в рот сунь — руку по локоть отъедят!

Ионыч степенно раскурил папироску, затянулся и, закусив домашней колбаской, выдохнул сизый дым в лицо доброму сокольничему:

— Бездушная ты скотина, Федя. Мальчонка хоть и наркоман, но все-таки еще ребенок. Был ребенком, вернее, пока трагически не помер. А ты недостойные вещи задвигаешь: мол, если наркоман, то и не выпью за упокой души несчастного шкета.

— И не выпью! — заявил сокольничий, отодвигая от себя бутылку вишневой настойки. — Спасибочки, не будем: за наркоманов пить не намерены.

Ионыч схватил бутылку вишневки и выпил через затяг. Довольный собой и жизнью, обтер жирные губы скатеркой. Щелкнул пальцами, запуская в Катеньку вишневой косточкой:

— А я, как видишь, почтил память огольца! Выпил и не жалею! Потому что в отличие от тебя, бессердечного, сердце в груди имею. — Он постучал себя кулаком по животу. — Вот тут оно где-то. И хоть повинен я в смерти мальчонки только косвенно, душа у меня болит по-настоящему. А тебе, истинному убийце, всё по барабану, совсем о сострадании забыл.

— Погоди-ка, Ионыч. — Сокольничий почесал затылок трезубой вилочкой с наколотой на нее рассыпчатой картошечкой. — Как вдруг получилось, что я убийцей оказался? Это ведь ты, ты убил, Ионыч!

— Слушать тебя, бессердечного, больше не желаю, — заявил Ионыч и отвернулся к окну. За окном падали снежинки, с виду — вылитые звезды; где-то в снежной хмари серые следили за падающими снежинками-звездами и загадывали свои однообразные унылые желания.

— А и не слушай, — глухо отозвался Федя и уронил голову на сложенные руки. — Да только не виноват я ни перед тобой, ни перед богом, ни перед святыми, что проживают в священном граде Китеже! — Могучие плечи сокольничего затряслись.

Катенька погладила сокольничего по руке:

— Не плачь, дядя Федя. — Девочка отвернулась и прошептала: — Зачем плакать, болью сердце истязать? Не надо, дяденька… Хочешь, я тебе новые варежки свяжу?

«Мне хотя бы одни связала», — подумал Ионыч и сказал:

— Более всего нам надо разобраться в странном поступке Катюхи: почему она предала своего друга и открыла дверь. Почему ты так поступила, Катерина? Отвечай, не смущайся: люди мы свои, ругать зря не станем.

— Я открыла? — Девочка зажмурилась. — Ничего не помню, дяденьки. Серая муть в голове, страшно мне, знаю, что ужасное что-то ночью случилось, но чтоб открывала — не помню. И друга не помню, нет у меня друзей и не было никогда…

— Забывчивая наша, — вздохнул сокольничий и налил себе водки. — Блаженны забывчивые.

— Не помнишь? — удивился Ионыч. — Что, совсем ничего?

Катенька дожевала корочку и принялась собирать грязную посуду со стола.

— Катерина! Отвечай!

— Не помню, дяденька. Ничего плохого о вас не помню: помню только, что вы обо мне заботитесь, кормите и поите, помню, что жизнью вам обязана, а больше ничего и не помню.

— Помнишь о моем добре, а варежки одному Федьке вяжешь, — заметил Ионыч. — Почему так?

— Варежки вяжу… — повторила девочка и, не слыша окликов Ионыча, побрела на кухню — посуду мыть. Мыла и напевала простывшим голосом: «Я пытался уйти от охотника на мертвецов… я брал остренький ножик и правил тебя — моя жертва… жертва моя…» Что-то ей эти слова напоминали, какое-то недавнее событие, но Катенька не помнила точно какое. Домыв посуду, она вышла в коридор и пошла куда глаза глядят. Шагала по коридору, а кто-то хлопал в ладоши совсем рядом: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп, как ребятенок на детском утреннике. Катенька посмотрела влево и увидела за окном серые некрасивые лица. Мертвяки прижимались осунувшимися рожами к замерзшему стеклу и хлопали в ладоши: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп.

— За окном буря, шум, вой, не должна я слышать, как вы хлопаете, — пожаловалась Катенька и схватилась за голову. — Но я слышу, слышу! Скажите, серенькие, почему я ничего не помню из того, что недавно произошло? Очень хочу вспомнить, но не получается. — Она подошла к окну и приложила к стеклу ладошку. Мертвяк замер, нарисовал белым пальцем на стекле сердечко. Пририсовал стрелу, протыкающую сердце, и капельки крови — хлоп-хлоп! — потекли к раме.

— Больно сердечку? — прошептала Катенька.

Серый медленно кивнул. Из-под черных глаз вытекла желтоватая жидкость — как слезы; тут же и замерзла.

— Глупенькие мои мертвецы, — ласково сказала Катенька. — Как бы я хотела вас пожалеть, согреть. Хочу впустить вас в дом, но не могу: если впущу, дяденьки рассердятся, побьют вас и снова на мороз выгонят.

— Катька-а-а-а! — закричал из столовой Ионыч. — А ну подь сюды!

Девочка вздрогнула, отшатнулась и нечаянно толкнула дверь, обитую иссиня-черным мехом. Дверь охотно отворилась: Катенька вошла в сумрачную комнату. Зажала ладошками рот, чтоб не закричать от страха: под потолком висела мертвая женщина в изорванном черном платье, с голыми ногами в кровяных потеках. Заунывно скрипела балка, через которую была перекинута просмоленная веревка. В комнате воняло парафином — на подоконнике стояла догорающая свеча; Катенька поспешно вышла, прикрыв дверь. Уперлась ладонью в стену, тяжело дыша и сглатывая: ее чуть не стошнило.

— Домой хочу, — прошептала Катенька. — Это очень страшный дом, зачем я здесь? Что тут делаю? — Она отдышалась и пошла вперед. — Это очень большой дом. Чтоб содержать его в порядке, мне пришлось бы трудиться целый день. Это очень-очень большой дом. Что я ему, зачем он мне?