бы лучше определить Ратиби в школу, — заметил он матери. — Не то кто-нибудь по-настоящему выдернет ее ресницу — и прощай вся наша удача и ее мудрость!

С тех пор всякий раз, когда моя белая ресница становилась слишком длинной, отец усаживал меня, вынимал крошечные ножницы и аккуратно обрезал ее вровень с остальными. Таким образом он надеялся избежать того, что кто-нибудь еще попытается вырвать ее у меня из глазницы.

* * *

Мне было около восьми лет; отец всегда говорил, что, когда я подрасту, меня отправят в школу. В нашей деревне школы не было, и в целом до нынешнего дня мое образование сводилось к изучению Корана. Каждую пятницу утром мы должны были идти к имаму, чтобы зубрить на память стихи из Корана. Если мы не запоминали их достаточно быстро, имам колотил нас своей большой палкой. Поэтому когда наступала пятница, мы не колебались: провести утро с имамом или полазать по деревьям, устроить потасовку с друзьями и всяческую катавасию — последнее было вне конкуренции.

И вот теперь для меня настало время начать настоящее обучение в большой школе в Хашме — ближайшем к нашей деревне городе. Но до этого мне предстояло пройти через одну процедуру: обрезание. Все девочки в нашем племени были обрезаны, большинство — в возрасте десяти-одиннадцати лет. Бабуля твердила, что мне нельзя идти в школу, не пройдя обряда обрезания. Учитывая мой опыт шрамирования, я сильно встревожилась. Но я бывала на праздниках в честь обрезания других деревенских девочек — там царили веселье и смех и все казались такими счастливыми.

В ночь перед моим обрезанием был устроен праздник для женщин и девочек, на котором присутствовали мама, бабуля, Кадиджа и масса моих родственниц, а у меня было почетное место. В нашей традиции считается, что обрезание знаменует переход от отрочества к женственности, и поэтому со мной обращались почти как перед свадьбой. У меня были красивые новые одежда и обувь, все красное.

Бабуля и мама несколько часов кряду расписывали мне, как невесте, красной хной руки и ноги, нанося изящные узоры. Кожу мне натерли маслом, чтобы порошок хны при нанесении на нее принимал более интенсивный цвет. Подошвы моих ног были окрашены в насыщенный темно-красный. Лодыжки чуть ниже колен мне расписали причудливыми завитками и цветочными узорами, кончики пальцев покрыли пятнами ярко-оранжевого цвета. Замысловатые круги и спиральные узоры сбегали по рукам до локтей.

К концу подготовки все мои опасения по поводу предстоящего обрезания исчезли. Я чувствовала себя такой красивой, такой взрослой и такой особенной, что мне определенно хотелось пройти обряд. Ранним утром следующего дня прибыла тайри — женщина из нашей деревни, по традиции совершавшая обрезание. Она не получила никакого формального образования, но это никого не смущало. Меня отвели в хижину бабули, и я, вдруг занервничав, присела на краешек ее кровати.

Наблюдая, как тайри готовит свои инструменты — бритву, миски с водой и тряпки, я почувствовала приступ паники. Все это было совсем как тогда, когда мне пытались нанести шрамы! В тот раз я убежала. И сейчас задумалась, не сделать ли то же самое, но знала, что моя семья и подруги собрались снаружи и сбежать я не смогу. Побега мне не простят.

К нам присоединилась огромная, фантастически жирная женщина, которую я сразу же узнала. Все деревенские дети ее знали. Завидев ее на улице, мы показывали на нее и говорили друг другу, что это та самая тетка, которая держит тебя во время обрезания.

— Давай я подержу девочку на коленях, — предложила она бабуле. — А ты пока поможешь тайри.

Бабуля кивнула. Толстая женщина опустилась рядом со мной, и я почувствовала, как кровать просела под ее весом. Она похлопала себя по коленям, улыбнулась мне и усадила к себе. Я поняла, что бегство невозможно. Меня сковали ее объятия. Она была не только чрезвычайно тяжелой, но и очень сильной. Тайри повернулась ко мне с бритвой в руке, и я увидела, как побледнела мать.

Она взглянула на бабулю:

— Я тебе не нужна… пойду помогать с угощением.

Бабушка кивнула, и мама, быстро поцеловав меня в макушку, ушла. Бабуля взяла из рук тайри тряпку и протянула мне:

— Положи в рот. Прикуси посильнее. И помни, ты не должна кричать или плакать — это позорно. Храбрись.

Я сделала, как велела бабуля. Часть меня все еще хотела пройти через это, доказать, что я большая, сильная девочка. Я почувствовала, как толстуха раздвигает мои ноги, заставляя меня лечь на спину, пока мне не сделалась видна только крыша бабушкиной хижины. Дверь дернулась, и внутрь заглянул любопытный ребенок. Я слышала, как бабуля велела ему выйти. На секунду мой испуганный ум задался вопросом, не шалопай ли это Омер? Это было бы весьма в его духе! А затем тайри тронула меня лезвием между ног.

С первым надрезом чудовищная боль, как молния, пронзила мое тело. Такого я прежде даже отдаленно не испытывала. Я испустила душераздирающий вопль и начала лягаться и вырываться. Но ничего не вышло — огромная женщина просто навалилась на меня, зажав мои ноги в тиски. Я кричала, чтобы они остановились, но тут же услыхала, что женщины снаружи завели иллил.

— Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй! — вопили они.

Считалось, что это праздничное пение, но на самом деле оно предназначалось, чтобы заглушить крики.

Тайри снова начала кромсать меня, и я почувствовала, как бабуля схватила мою руку. Она сунула палец в рот и прикусила его, чтобы показать мне, что я должна кусать ткань и заткнуться. Но как только лезвие снова впилось в меня, я закричала, широко раскрыв глаза от ужаса и боли:

— Нет! Нет! Мама! Мама! Останови их! Останови их!

Бабуля сердито прошипела мне на ухо:

— Храбрись, девочка! Ты загава! Будешь кричать, дети станут смеяться над тобой! Храбрись!

Мне было плевать на слова бабули. Насмерть перепуганному ребенку причиняли невыносимую боль взрослые, которым он безгранично доверял. Сам мир, которому он доверял. Шок от предательства был за гранью воображения. Я отчаянно пыталась сопротивляться, бежать, но огромная женщина вдавила меня в свою чудовищную массу. Я повернула голову и со всей силой и злобой впилась в нее зубами. Моей ненависти к этой женщине, заключившей меня в тюрьму боли, не было предела. Я хотела ранить ее, убить ее. Но она, похоже, даже не замечала, что я делаю.

Я почувствовала, как хлынула теплая кровь, когда тайри снова приступила ко мне, впиваясь лезвием все глубже и глубже. Ртом, набитым жирной женской плотью, я кричала не переставая,