кричала во время процедуры. Я мгновенно забыла про запрет на драки, набросилась на эту девчонку и задала ей такую трепку, что она больше никогда не смела дразнить меня.

Пока я лежала в хижине бабули, приходя в себя, у меня было достаточно времени подумать о происшедшем. Я была зла на маму, на бабулю и даже на отца за то, что со мной сотворили. Бабушка играла во всем этом главную роль, но ведь ни один из моих родителей не рассказал мне правды об обрезании. Иначе я бы отказалась пройти через это, так же как отказалась от шрамирования.

И еще я никак не могла понять — какую роль во всем этом играли женщины? Моя мама и бабуля должны были пережить такую же пытку во время обрезания, испытать те же чувства шока и предательства. И тем не менее именно они заморочили мне голову, это они напели мне сладких слов и убедили в том, что это хорошая и правильная вещь. Они убаюкали меня иллюзией безопасности, а затем сыграли свою роль: та огромная ужасная женщина держала меня, а тайри искромсала.

Мне потребовалось несколько недель, чтобы простить отца за роль, которую он сыграл во всем этом. Пусть это была пассивная роль, но он, образованный и просвещенный человек, конечно, мог бы этому воспрепятствовать.

Лишь через несколько месяцев я простила маму за то, что она по слабости характера бросила меня в этой хижине и позволила изувечить.

Что до бабули, мне казалось, что ее я, вероятно, не прошу никогда. Ведь именно она утверждала, что, если я собираюсь в школу, меня необходимо обрезать, и именно она все организовала.

* * *

Из всех местных детей только меня отправляли на учебу в город. Другие ходили в школу в соседней деревне или не ходили вовсе. В этой школе не было классных комнат, и уроки проходили под деревом. Не было и школьной формы. У большинства учеников даже не имелось обуви. Мой отец пообещал мне нечто совсем другое. Все друзья детства, включая Кадиджу, завидовали моей удаче.

Как и большинство семей в нашей деревне, родители Кадиджи не могли позволить себе определить ее в большую школу. Я знала, что это дорого, но отец сказал, что я более чем заслуживаю этого. Поскольку ездить каждый день в оба конца было для меня слишком далеко, он договорился со своим братом, что я поселюсь у него. Городской дом, где жила дядина семья, принадлежал отцу, и осознание того, что я буду жить у родственников и все-таки в своем доме, несколько смягчило боль разлуки.

Предполагалось, что школьный семестр я проведу в Хашме, а на каникулы вернусь домой, в деревню. Ездить домой на выходные или хотя бы на каникулы в середине семестра было для нас не по карману. В конце концов, сказал отец, я отправляюсь получать образование и в течение семестра должна буду посвящать себя учебе. Мне очень этого хотелось. Я жаждала доказать ему, что его доверие ко мне и его вера в мои интеллектуальные способности небеспочвенны.

Что касается мамы и бабули, то они вовсе не радовались, что я покидаю родной дом. Бабуля надулась, и дулась она долго и театрально. В ее времена никто ни в какие школы не уезжал, и теперь ни к чему, ворчала она, какая чушь. Мама беспокоилась, что меня отправляют далеко от дома в таком раннем возрасте. Мо и Омер даже не скрывали своего беспокойства. Они страшно завидовали предстоящему мне большому приключению: ведь сами они оставались в деревне. Но отец был непоколебим: он так решил, значит, я должна поехать в школу.

За неделю до моего отъезда отец вернулся из города с сумкой, битком набитой принадлежностями для учебы. Он гордо вручил мне новенькую бежево-белую школьную форму: фустан — длинное свободное платье, к которому прилагались две ленты, чтобы повязывать их на талии, а также белоснежный мусульманский головной платок и черные кожаные туфли. И еще ярко-красный пластиковый рюкзак с авторучками, карандашами и новенькими тетрадями.

Я примерила форму и увидела, как горд за меня отец. Я танцевала во дворе, хвастаясь, но потом мама заставила меня снять форму. Мо и Омер изо всех сил притворялись, что спокойны, хотя просто позеленели от зависти. Отец, должно быть, это заметил, поскольку пообещал им, что, как только они подрастут, отправит в большую школу и их тоже.

* * *

Наступил день моего отъезда, и ранним утром я погрузила свои сумки в лендровер. Я знала, что покидаю дом на три месяца — на весь первый семестр, — поэтому мне пришлось взять с собой все, что могло мне понадобиться. Отец и я уже собрались уезжать, когда к машине подбежала мама. Она призналась, что передумала и решила поехать с нами.

— Я хочу увидеть, куда ты ее везешь, — объявила мама, втискиваясь на переднее сиденье. — Я хочу посмотреть, где она будет жить, и есть, и спать. Мне нужно увидеть это самой.

Отец пожал плечами и усмехнулся:

— Пожалуйста… Рад, что ты наконец заинтересовалась образованием Ратиби.

Только он собрался отъехать, как Омер с разбегу вскочил на обтянутый холстом кузов лендровера и запрыгнул внутрь. Бабуля стояла у ворот, держа за шиворот Мохаммеда, поскольку тот тоже рвался к нам.

— Вылезай! — рявкнула она на Омера. — Вернись сейчас же! СЕЙЧАС ЖЕ!

Омер как раз собирался ответить какой-то дерзостью, когда отец заставил его замолчать.

— Убирайся, Омер, — приказал он. — Делай как говорит бабушка, не серди ее.

Единственный человек в мире, которого Омер никогда не осмелился бы ослушаться, был отец. За его спокойной, тихой внешностью скрывались властность и сила духа. Омер слез с машины и вернулся к бабуле, волоча ноги и повесив голову.

— И послушай, будь добрее к бабушке, пока нас нет, — окликнул его отец. — Смотри, делай то, что она тебе скажет, ты слышишь?

— Да, абба, — ответил Омер.

Отъезжая, мы слышали, как бабуля выговаривает ему:

— Давай-ка успокойся! Столько шума из-за пустяков! Ехать за тридевять земель, и всё это только ради того, чтобы прочесть пару книжек. Ничего хорошего из этого не выйдет…

У лендровера было сплошное переднее сиденье — скамья вдоль всей кабины, и мы с матерью и отцом устроились вполне комфортабельно. В салон мы взяли с собой только сумки, поэтому оставалось еще много свободного места. Петляя между домами, отец останавливался и подбирал пассажиров: старуху, которой нужно было в больницу, нескольких мужчин, у которых имелись дела в городе. Это был тот редкий случай, когда его