чужаком – надменным, эфемерным существом из другого мира. Эта отчужденность позволяла мне изучать окружающих с обоюдным интересом. И в Оксфорде, в Лондоне, на каждом этапе своей жизни, я чувствовал себя постоянным зрителем этой пьесы, разыгрывающейся передо мной в сменяющих друг друга декорациях; актеры кружили по сцене, то выступая вперед в луче софита, то отступая в тень. Жениться на актрисе – абсолютно правильный ход, говорил я себе. Раздались чьи-то мягкие шаги, и на мгновение шорох сандалий по песку заглушило пение цикад. По серебристому склону пляжа ко мне шла Дженни.

9

– Слушай, я тут подумал: давай я сначала познакомлю вас двоих – ты же у нас само великодушие, – сказал я Дженни, когда мы повернули на Уордор-стрит. – Хочу, чтобы до завтрашнего вечера ты ее потестила.

– Потестила? – в ее голосе послышались легкие нотки возмущения. – А если я вынесу неодобрительный вердикт, ты бросишь бедняжку на произвол судьбы?

– Да ладно тебе, Джен, не делай вид, что это не важно.

– Я приехала только потому, что ты обещал мне карбонару, – если мне опять придется есть тоскливый стейк и пирог с почками в столовке – я умру. Так что я здесь только ради здоровья – за лекарством приехала. Ну и, конечно, взглянуть хоть одним глазком на твой последний трофей, – она одарила меня ослепительной улыбкой.

– Почти трофей.

Дженни я увидел в свою первую неделю в университете и какое-то время наблюдал за ней с почтительного расстояния. Она изучала лингвистику и, судя по всему, неплохо владела французским и итальянским. Ее мать, по слухам, была беженкой откуда-то из Европы, а еще говорили, что родители ее были интеллектуалами и чуть ли не из социалистов. Она разгуливала по колледжу в тельняшке, брюках-дудочках и украшениях из янтаря. Лишь к концу первого семестра, в пабе, я наконец набрался смелости и смог завести с ней беседу.

– Тебя зовут Дженни, да? – спросил я, со стуком опустив свой бокал на барную стойку.

– Верно, – ответила она, не сводя глаз с бутылок со спиртным, выставленных в ряд над потускневшим зеркалом.

– Вообще-то, мы уже встречались, – храбро продолжал я, – на вечеринке у Хала Пикфорда, в начале семестра.

– Ага, – отозвалась она. – Это же ты написал ту мерзкую рецензию в JCR на концерт Тони Дайера?

Я моргнул.

– Ты знаешь Тони?

– Ага.

– Ну, по-моему, не так уж я его и раскритиковал.

– Хм, – неопределенно протянула она, подпирая кулаком подбородок. – По-моему, ты его назвал «жадным головастиком, исполняющим примитивные слащавые песенки про лютики-цветочки»? Особенно ему не понравились твои слова о том, что он «лучший голос Танбридж-Уэллса»[93].

Я робко попытался возразить:

– Зато я сказал, что прекрасный пол, как правило, падает к его ногам.

– Да – и этим оскорбил прекрасный пол.

Недрогнувшей рукой придвинув свободный стул, я продолжал ее заговаривать – пока наконец она не сдалась и не уступила моим чарам. Потом она призналась, что ей, в общем-то, плевать на Тони – просто она испытывала врожденное недоверие к любому, кто мог «вот так жонглировать словами». Я привык к девушкам, подобным Дженни, колким и язвительным, – и оттого меня еще сильнее поразило, что в глубине души она была удивительно добрым человеком. К рождественским каникулам она стала моей первой подругой, и, когда на третьем курсе отправилась учиться в Болонью, я искренне по ней тосковал. А потом, в конце того же года, она сделала нечто настолько абсурдно-самоуверенное (в этом была вся Дженни), что я – получивший совершенно заурядное и скучное воспитание – поначалу не мог в это поверить. Она решила на какое-то время «отложить учебу» и «немного пожить для себя». Видимо, такие как Дженни, могли себе это позволить. В конце сентября она вернулась в Лондон и устроилась на какую-то скучную стартовую позицию на BBC.

С тех пор главной темой наших разговоров стали ее жалобы на безвкусное картофельное пюре. А поскольку я собирался познакомить ее с Астрид на территории последней, от Дженни не требовалось особых усилий.

– Так она здесь работает? – мы подошли к бутылочно-зеленой вывеске кафе Джорджо. Стоял ясный морозный день, и за столиками на веранде кипела жизнь.

– Да.

Мысль о том, что кто-то может состоять на столь приземленной должности, как официант, была Дженни совершенно чужда. Я толкнул вперед запотевшую дверь.

– Но ведь она, наверное, еще и модель? Нет… Певица? Актриса?

– Вроде того, – буркнул я, пододвигая ей бежевый в крапинку стул и сам плюхаясь рядом.

Внезапно я весь напрягся. В отличие от меня Дженни не привыкла следить за тоном, и теперь ее звонкий голос с отточенными, безупречными интонациями заполнил помещение. Похоже, в ее обществе (где, впрочем, мне всегда было комфортно) мне предстояло раскрыть некую новую грань своего характера.

– Что такое? – спросила она, нахмурившись.

– Ничего.

– Нет, что-то случилось. Ты сейчас утонешь в своем пальто – я даже подбородка не вижу!

– Ничего я не утону.

– Ты нервничаешь! Реально нервничаешь? Ты правда думаешь, что эта шведская русалочка…

– Повторяю: она не шведка.

– Модель. Прямо представляю себе…

– Дженни. – Я как раз заметил Астрид: она ловко обходила столики, тепло улыбаясь постоянным клиентам. Щеки разрумянились от холода. На ней было то светло-голубое пальто с меховой оторочкой; из-под шляпки-таблетки выбивались темные пряди. Поймав мой взгляд, она коротко помахала рукой. Дженни помахала в ответ, и я вновь испытал облегчение от того, что решил сначала привести ее сюда. В другом месте было бы сложнее. Я привстал отодвинуть стул для Астрид, преисполненный уверенности в том, что Дженни будет к ней добра. Обхватив Астрид за плечи, я старался во всех подробностях рассмотреть ее лицо. Порой рядом с ней у меня возникало ощущение, что у нее внутри происходит экзотермическая реакция. Казалось, ей так мало нужно для счастья.

* * *

Дженни дала насчет Астрид «зеленый свет» (причем, когда я сам использовал это выражение, недобро на меня зыркнула), так что, оставив первую в Портленд-плейс, я вернулся ко второй и пригласил ее на вечеринку у Джулиана, которая должна была состояться следующим вечером. Та даже не пыталась скрыть своей искренней радости.

– В общем, ничего такого грандиозного, – объяснил я, – просто соберемся с друзьями, ребята нам поиграют – у них своя группа… – при виде выражения ее лица я почувствовал прилив энтузиазма, который обычно старался всеми силами маскировать. – К тому же у Джулиана потрясающая квартира. Его мама – из мелкой аристократии (бабушка была внебрачной дочерью Эдуарда VII и светской львицы из Блумсбери или типа того). Бог знает…

Она прервала меня поцелуем, потом взглянула с легким недоверием.

– Все так хорошо – смотри, даже солнышко светит! Как будто весь мир забыл, что уже ноябрь…

В голубоватом предвечернем свете мы дошли до Риджентс-парка и бродили там, взявшись за руки, пока бледный осенний закат не сменился сумерками. Выпили по пинте в одном из пабов Сент-Джонс-Вуда и тайком пробрались в кинотеатр – конечно, не для того, чтобы следить за действом на экране. Там мы остались на второй сеанс, а потом я, словно на облаке, долетел до Шарлотт-стрит и заснул в мечтах об обнаженной Астрид.

* * *

На другой вечер мы встретились у входа в «Ройал-Корт»; квартира Джулиана была в двух шагах от Кингс-роуд.

Открыл нам не он, а одна из его многочисленных спутниц. Лицо ее было мне отчего-то знакомо – даже возникло страшное подозрение: подружка Кэти? Подозрение подтверждалось и ее громким, почти что театральным вздохом при виде меня, и недобрыми взглядами, которые она метала в нас с Астрид.

– Майкл, – осклабилась она. – Сколько лет, сколько зим.

– Сэра.

– Сара.

– Сара, – скривившись, повторил я.

Она обманчиво-любезно улыбнулась Астрид и протянула руку.

– Астрид.

– Сара, – громко произнес я. – Как замечательно. А где же Джулиан?

Не успел я договорить, как хозяин сам возник в дверном проеме.

– Мики! – жизнерадостно закричал он, подходя к Сэре-то-есть-Саре сзади и приобнимая ее за талию. Но та выскользнула из его объятий – якобы за напитками, хотя у нее в руке уже был бокал пива. Джулиан жестом пригласил нас войти. Я видел, как он смерил Астрид оценивающим взглядом с головы до ног.

– Ну привет, – протянул он. – Очень приятно!

Я попытался взглянуть на Джулиана глазами Астрид. Дженни как-то сказала, что он скользкий, но безумно обаятельный. Высокий, с бледным, поразительно квадратным лицом, которое с недавних пор обрамляли волосы до плеч и усы, подозрительно напоминавшие Китченера[94]. Когда мы с Джулианом только познакомились, его стиль представлял собой некую смесь английского чудака и поэта-битника. Однако проведя лето в Сан-Франциско, он обзавелся пугающим количеством рубашек с узором пейсли и облегающих клёшей. Дженни была убеждена, что он подкладывает в гульфик тряпочки, –