занимался пением, пока учился в своей шикарной школе в одном из прилегающих к Лондону графств, а может, и в драмкружок ходил.

– Ну разумеется, тот, кому по душе Париж без прикрас, просто обязан быть знатоком мюзиклов, – на самом деле, конечно, я всеми силами старалась не выдать, что наслаждаюсь его пением.

Но он не обратил внимания, изобразив некий пируэт, который задумывался как подражание «Ракетам»[84] (вышло больше похоже на экзальтированную пародию «Монти Пайтона»). Он пел оды судьбе, року, звездам, моему лицу…

– Лал!

Его зычный, хотя и чуть смазанный тенор эхом раздавался в ночи. Он сбежал по ступенькам, чтобы схватить меня за руку, – я вскрикнула. В глазах отражался свет фонарей, от чего он стал похож на фанатичного телепроповедника с комплексом мессии и тягой к бутылке. Лал притянул меня к себе, потом закружил – так, что я едва не шлепнулась на землю.

– И вообще, спел бы лучше на французском! – я сделала вид, что сердито надулась, – и вдруг ощутила острый укол тревоги, увидев, как он взбирается на железные перила.

– МАРИЯ! – заорал он.

Где-то над нами, оборвав его на финальной ноте, с треском распахнулось окно.

– MAIS TU VAS ARRÊTER TON BORDEL LÀ! FILS DE PUTE![85] – рявкнула какая-то старушка с пятого этажа, опрокинув вниз целое ведро воды. Я с визгом отскочила в сторону; Лал же, как безвинно пострадавший за искусство, стоял с простертыми в стороны руками, будто распятый, и вымок до нитки.

– Ouais, ferme-la connard, ’ricain![86] – прокаркала бабка, захлопывая окно.

Какое-то время мы стояли молча, мокрые и потрясенные, – а потом я взорвалась от смеха.

– Твою мать! – шипел Лал. – Твою мать! – повторил он сквозь сжатые зубы. – Твою мать, вот овца, она ж холодная!

Я двинулась было ему навстречу – но не могла тронуться с места. Спрыгнув с перил, он осел внизу жалкой кучкой.

– Чертова. Старая. Карга!

Волосы его прилипли к лицу. Мой беззвучный хохот плавно перешел в сдавленное хихиканье.

– Как она меня назвала? – спросил он.

– Сукин сын, американский придурок…

Отбросив назад волосы, он подошел к моему несчастному брошенному велосипеду.

– Однажды мы с друзьями курили у дверей бара в четыре утра, и какая-то сумасшедшая сбросила сверху прямо на асфальт рыбьи кишки, – сказала я ему.

– Но ты-то сухая! – проворчал он.

– Зато такая пьяная, – хмыкнула я.

Он наклонился ко мне и протянул свою холодную, мокрую руку.

* * *

На другое утро, проснувшись, я обнаружила, что лежу, свернувшись калачиком и прижавшись к обнаженному телу Лала. Немилосердное солнце светило сквозь открытое окно, и дневная жара уже начинала понемногу придавливать нас, подобно пресс-папье. В мозгу одна за другой лениво оживали шестеренки – как в скрипучем, допотопном счетчике монет. «Я знаю этого человека?» Есть. «Я дома?» Есть. «На мне ничего, кроме тоненьких черных трусиков, – это хорошо?» Есть.

Высвободившись из его объятий, я лениво сползла с постели. Отражение в зеркале удовлетворительное, отметила я, испытывая облегчение от того, что по крайней мере на мне приличное нижнее белье. На пути к чайнику всеми силами старалась восстановить в памяти то, что произошло прошлой ночью (а вернее – всего-то пару часов назад). Я что, с ним переспала? Тут перед глазами яркой вспышкой возникла картинка: мы, шатаясь, входим в мою квартиру и я решительно – голосом пьяного в стельку старосты школы – заявляю, что ни за что не стану с ним спать после «того ужасного унижения»; а потом скидываю одежду прямо перед ним, валюсь на постель – и отключаюсь.

Вскипел чайник. Я бросила на Лала беглый взгляд, с грустью отметив то место, где только что лежало мое тело. Вспомнила момент нежности, когда во сне он протянул руку и взял меня за подбородок, потом притянул к себе и любовно погладил по бедру. «Интересно, кто ему снился?» – невольно подумала я.

Заварив чай, я села, скрестив ноги, на пол у окна. После обеда мне нужно было ехать на Лионский вокзал, чтобы сесть на поезд до Марселя. На экране телефона высветилось сообщение от Анны:

«Дженни встретит тебя вечером на вокзале, дорогая. Пастис[87] ждет!»

И от Эммы:

«Ты жива?»

Когда я вышла из душа, Лал наконец очнулся.

– А, – сказала я, убирая влажные волосы в пучок на макушке. – Доброе утро.

Он моргнул, и по его лицу я увидела, что в голове его медленно оживают воспоминания о прошлой ночи.

– Чаю хочешь? – спросила я, четко осознавая, что в комнате нет ни одного уголка, где можно было бы одеться, не будучи полностью в его поле зрения.

– Чаю? Да, – буркнул он. – Пожалуйста.

– Кстати, где-то через час мне надо ехать, – неловко сказала я.

– Да, конечно, – вежливо кивнул он. – Да и мне, если честно. Надо вернуться в ту квартиру, где мы были вчера, к моему другу.

– Молока?

Он подозрительно сощурился.

– По-моему, ты слишком долго прожила во Франции.

– Куда отправишься? – спросила я, глядя, как белые облачка медленно расплываются в чае, от чего тот мутнеет.

Присев рядом с Лалом на постель, не без задней мысли распустила свои влажные волосы, в надежде, что они аккуратно ниспадут по плечам и я стану похожа на загадочную водяную нимфу.

– В Италию, – ответил он. – У моего друга дом в Тоскане.

Логично; в целом он был похож на человека, у которого может быть друг с домом в Тоскане.

– Здорово.

Он всячески избегал моего взгляда, и мы стали вместе рассматривать обои, отслаивающиеся возле окна словно омертвелая кожа.

– Значит, с Францией покончено, – сказала я.

Он пожал плечами. Я встала и отошла к плите, чтобы между нами возникло некое подобие дистанции. Настало время вымученных шуток.

– Ну, спасибо хотя бы за потрясающий музыкальный номер!

Он притворился смущенным.

– Хорошо, что та бабулька не разделывала рыбу.

* * *

Сидя в вагоне метро по дороге до Лионского вокзала, я утешала себя мыслью о том, что он англичанин, а значит, все равно оказался бы никудышным любовником. Одна женоненавистническая мудрость, за которую я охотно уцепилась в попытке романтизировать свое катастрофическое невезение в личной жизни, гласила, что есть два типа девушек. Есть «возлюбленные» – такие как Эмма, которых чувствительные и проницательные мужчины, ценящие умные беседы и творчество Леонарда Бернстайна, знакомят со своими родителями. И есть такие, как я, которые привлекают разных подозрительных типов, наркоторговцев, невежественных, но шумных политических диссидентов, социопатов, сталкеров и любителей японского бондажа.

Здание вокзала купалось в ярком утреннем свете, и, как это часто случалось со мной в этом месте, я почувствовала, что Париж уже остался где-то далеко, а я плыву по волнам бескрайне-синего Средиземного моря. На мгновение я стала зрителем, наблюдающим со стороны за собственной жизнью. Толпы людей вокруг превратились в размытые пятна, кружащиеся перед волшебным фонарем. Голубые, белые. Сотни голосов сплетались в зыбкие, колеблющиеся слои и растекались над платформами. Зазвучали знакомые нотки фирменной мелодии SNCF[88], и я двинулась к поезду. У турникета толклись два жирных голубя. Еще пять часов – и я увижу чаек!

Часть вторая

Сен-Люк

Она вряд ли поняла бы, кто перед ней: в то время абсолютно все, кроме земляков из Нортэма, казались ей равно блистательными, ее ослепляло и обескураживало исходящее от них труднообъяснимое очарование.

МАРГАРЕТ ДРЭББЛ. Мой золотой Иерусалим

8

Майкл

– Я уже знаю, что вы напишете, – сказал я хорошенькой журналистке напротив. – Все биографии знаменитостей пишутся по одному шаблону – особенно если пишутся они в гостинице.

Ее глаза сверкнули коварным кокетством.

– Что ж, раз вы такой знаток шаблонов – напишите обо мне!

Я сделал глоток шотландского виски (оплаченного ее газетой) и, воспользовавшись разрешением, полученным в этой почти что дружеской перепалке, отставил стакан и приступил:

«Войдя в роскошный зал культового заведения на площади Пикадилли, я вижу Джоанну Притчард. Она сидит, подобрав под себя ноги, волосы убраны в скромный и в то же время стильный конский хвост. На ней минимум макияжа, и даже простой, но элегантный кашемировый джемпер не может скрыть сияния ауры знаменитости, которое так часто становится поводом для зависти…»

– Я журналист, а не Синди Кроуфорд, – фыркнула она.

– Да, но все же вы женщина, а значит, я по умолчанию должен отметить ваш сдержанный, но тем не менее ослепительный образ и то, как вам виртуозно удается держать себя в форме и при этом без всякого стеснения прямо у меня на глазах поглощать огромный клаб-сэндвич.

Она снисходительно ухмыльнулась.

– Тогда