Руки доставали книжку за книжкой, сжимали каждую, чтобы не повредить страницы, смахивая пыль с беззащитной головки, а мысли…

Вспомнил, как и его подхватил вихрь перестроечных упований…

Согласился выступить на конференции. Что-то о будущем России. Тогда решали глобальные вопросы, объединившись по любому принципу. Особенно по профессии. Киношники, писатели, экономисты… Наверное, кочегары и плотники тоже проводили такие собрания. А Дубинин – ни в какую не захотел поучаствовать. Уперся. И объяснил: «Ораторство – вредное занятие. Непременно сказанешь то, что потом отравит настроение. Я не любитель его себе портить».

«А я… – тряхануло Мурата. – Меня прямо засасывает все, что лишает спокойствия. Что давит, угнетает, свербит. Не чувствую за собой права на нормальную жизнь».

– Молодчина ты, Федор! – вырвалось у него тогда.

Похвалил, и Дубинин тут же зовет к себе. На американцев. Из Стенфордского университета, куда он ездил на полгода – поработать в тамошней библиотеке.

– Приходи с дочкой. Ребята молодые, ей будет интересно.

Умеет же Федор ловить момент! Все его нынешнее благополучие – это не столько триумф таланта от Бога, сколько успех расчетливого продюсера.

…Перед тем как сесть за жратву, вышли на балкон. Бабы курили, а Дубинин почему-то принялся комментировать заурядную в общем-то картинку: облезлая собака распластана подле вон того тополя. И не поймешь даже, жива ли.

Тут его Зоя позвала всех к столу. Часа два ели-пили.

Мурат редко ходил в гости, поэтому и меню запомнил. Молодая картошка под укропчиком, селедочка под шубой, пирог с осетриной… От одного перечисления слюнки текут. Хозяева постарались.

Иностранцев все тогда очень уважали.

Перед чаем снова вышли на балкон. Дубинин перегнулся через перила, высматривая что-то в темноте, и вдруг с непонятным азартом оповестил: «Убежала!» Про кого это он? А, все про ту же собаку… Как про женщину…

Дочь болтала по-английски с ровесниками-студентами. Дубинин хладнокровно сосредоточился на профессорше, и Мурат, почувствовав себя посторонним, вступил в поединок с многослойным куском домашнего «Наполеона». Но как только расправился с ним, Дубинин без промедления подложил еще порцию. Не забыл о госте, позаботился…

Мурату стало так тепло на душе, что он вскочил и громко – получилось фальцетом – предложил тост за хозяина.

Ну не получается у него общаться с людьми натрезвяк. Когда не под газом, зажимаешься весь от страха показаться назойливым… Да и желания говорить – никакого.

Перепутав рюмки, Мурат налил себе водку в фужер из красного хрусталя и махом его выпил. Полный.

И понеслось.

«Давайте танцевать!» – закричал.

Хозяйка включила магнитофон в соседней комнате, Мурат схватил профессоршу, которая только что прикрыла за собой дверь уборной, и потащил ее в озвученную полутьму.

К ним никто не присоединился.

Интим, томная Далида, активное женское тело – и начался танец… Самый традиционный… Самый естественный…

Он даже не мог вспомнить, снимал ли трусы с американки. Ни ощущений, ни запахов в голове не осталось. А ведь трахаемся для чего? Чтобы потом посмаковать подробности, похвалиться хотя бы перед самим собой…

Дубинин же как ни в чем не бывало позвонил на следующий день, справился о здоровье. Проявил мужскую солидарность… По-настоящему свободный человек – отлично видит условность всяческих установлений.

«Дубинин-то всегда относился ко мне честней и человечней, чем я к нему.

И почему я всегда держусь на дистанции с теми, с кем по большому счету стоило бы сблизиться? С людьми дубининского калибра…»

Вопрос требовал сосредоточения, тем более что с английской литературой было покончено. Мурат пошел в ванную, замочил тряпку в тазике и вернулся в кабинет. Не раздеваясь, лег на диван, закинул руки за голову…

«Но ведь и Дубинин всегда движется по собственной траектории, держась на расстоянии, и немалом, от иллюзорного центра.

Одинок ли он?

Я вот абсолютно одинок.

Принципом стало нежелание слиться с реальным миром…

Ноль контакта.

Ни любви, ни даже активной ненависти. А ведь ревность, зависть, ненависть – это тоже связь…

Не схожусь ни с кем… Нет ничего страшнее, чем стать зависимым. Слишком слаб я, чтобы противостоять чужому влиянию…

Мазохист я, что ли?

Откуда эта нужда в унижающем меня эталоне, в субституте Аллаха? Все равно на моем горизонте то и дело появляется тот, кто дразнит своим стилем жизни, смелостью, раскованностью.

Это зависть? Нет, признание эталона, на который я не тяну.

Марфа… Как же она меня раздражает…

Хорошо быть импотентом!

Животная потребность в женщинах… Научиться бы совсем обходиться без их дыр…

Без приятелей, даже бывших…

Без родственников, по которым, честно говоря, никогда не скучаю.

Помню разве что жену и дочку с приплодом. Но они – не другие, они – часть меня…»

Филипп встал по будильнику. В шесть утра. До лекций хорошо бы закончить колонку для московской газеты – вел там экономический ликбез. На поденщину, то есть на понедельщину, согласился ради стабилизации семейной экономики и чтобы не затупилось чувство юмора: в жизни-то смеяться было совсем не над чем.

В ноябре Дашка заболела воспалением легких. Из-за антибиотиков – капельницами, уколами и в таблетках – иммунитет почти на нуле. Как только кто-нибудь рядом чихнет – она начинает кашлять. Две-три недели. На первом же курсе брать академический отпуск? Обошлось только потому, что они с Марфой на это время стали дочкиными ногами: таскали книги из университетской библиотеки, тетрадки с лекциями от однокурсников… На экзамены возили на такси. Туда и обратно. После сессии – в Египет. Пишет, помогает, но тревога-то въелась.

И Марфа опять тоскует. Ее Дубинин застрял на даче – пес у него болеет. Второй инфаркт. На помочах вытаскивает во двор, кормит с ложечки, в собачьих глазах читает вину и желание жить.

Собаке перепадает больше участия, чем Марфе. А она тут и за мобильник его бегает платить, и носки ему шерстяные вяжет, и материал для его работы, как пчелка, собирает…

Откуда брать энергию в слякотном, хмуром феврале?

Хорошо хоть, Марфу позвали в Гродно. Выступить перед вузовскими экономистами. Из бывшего Союза и окрест его.

…Когда четыре с половиной тысячи знаков были готовы, Филипп посмотрел на часы. Марфин поезд, наверное, уже пришел. Встретить бы ее хоть у метро.

По мобильнику застал жену на «Киевской». Отлично. До службы успеет заехать домой. Будет время вместе позавтракать и показать ей новую статеечку, прежде чем отсылать редактору: без Марфиной правки пока ни одну не печатал. Зная, что есть кому проконтролировать, пишешь свободнее, без самоцензуры. Занесет – не страшно, она поправит. Ну, фыркнет или брезгливо промолчит – снести можно. Ради дела.