— Господи, какой он щеголь! — Она говорила это весело.

Думаю, майор ей очень нравился. Тогда я ничего не замечала. Но сейчас, вспоминая, как госпожа фон Браун смотрела на майора и как она плакала, когда он уезжал, понимаю: она в него влюбилась!

Но меня это не касается. Госпожа фон Браун, если она еще жива, думаю, об этом и не вспоминает.

После осмотра отца майор занялся осмотром дома. Попросил ключ от большого павильона, оглядел там все и определил его под кухню.

Через некоторое время в наш сад прямо на кусты роз въехала повозка. Госпожа фон Браун застонала. Она так радовалась первым розам! К повозке была прицеплена походная кухня с огромным котлом. На повозке лежало много мешков. А спереди сидел очень странный человек. Хильдегард и сестра, увидев его, захихикали, прикрывая рот руками. Геральд ухмыльнулся. Даже госпожа фон Браун заметила:

— Какой ужасный гном!

Человек на сиденье был очень маленьким, с шарообразным животом, большой лысиной, с черными кудрявыми волосами, убранными за оттопыренные уши, с тонкими руками и кривыми ногами. Он носил старомодные очки в никелевой оправе. У него были кривые, гнилые зубы. Кожа желтая и жирная. Одет он был в солдатскую форму, которая выглядела какой-то ненастоящей. У него не было ни пистолета, ни ружья.

Маленький странный кучер остановился со своей повозкой прямо у павильона, посреди клумбы с крокусами. Слез с повозки, осмотрелся, потом поглядел на нас и улыбнулся. Улыбнулся робко, застенчиво.

Он стоял возле меня. Его гимнастерка и брюки из грубого материала были забрызганы. От него пахло щами, салом, табаком и потом. Пахло еще чем-то чужим, но это был приятный запах. Он посмотрел на меня. Его круглые очки сползли на горбатый нос.

Я буквально пожирала его глазами. Пялилась на жирный, блестящий от пота нос, на торчащие черные волосы. Разглядывала глаза. Они были светло-серые и маленькие, наверное, из-за очков.

Я сказала ему:

— Досвидания, камерад!

Он мне подмигнул. Его маленький, круглый светлосерый глаз превратился в узкую щелочку.

— Грюс гот, фрау, — ответил он мне.

Обратившись к остальным, он сказал по-немецки:

— Я буду здесь поваром, — и сделал жест, похожий на поклон.

Уже после сестра высказалась, что повар — самый безобразный человек на свете. Хильдегард заявила, что повар — самый вонючий из всех ее знакомых. А мама уверяла, что он самый сумасшедший из всех, кого она знала.

Для меня же этот некрасивый, вонючий, сумасшедший человек был первым, кого я полюбила. Я его и вправду любила, и, надеюсь, он об этом догадался! Кроме меня, его никто из наших не любил, да и русские тоже. Самые добродушные из них его просто не замечали, смеялись над ним, подшучивали. Как-то старшина толкнул повара, тот пролетел через всю кухню и упал возле двери. Очки его свалились в заросли плюща. Я искала очки целых полчаса, а когда наконец нашла, вытерла о кофту и отдала повару. Он их надел, приговаривая «махт нихс, махт нихс, фрау» («ничего, ничего, госпожа»), и улыбался.

За его розовыми, похожими на дождевых червей губами виднелось всего четыре зуба. Один вверху и три внизу. Зубы были кривые и серые. А за зубами прятался толстый, ярко-красный язык. Да-да, повар не был красивым!

Я села с ним на порог, положила голову на его грязный, пахнущий супом живот и сказала: «махт никс!» («ничего, ничего!»).

Часто я так сидела. Мне нравилось бывать у повара, хотя другие считали это глупостью. Я любила повара, потому что он был далек от войны. В нем не было ничего военного. Он был солдатом, но не носил оружия. Носил военную форму, но что это за форма — сплошное тряпье! Он был русским, но знал немецкий. Был врагом, но говорил нежным, глубоким, убаюкивающим голосом. Был победителем, но его толкали так, что он летел через всю кухню. Его звали Кон. Раньше он жил в Ленинграде и был там портным. Кон мне много чего рассказывал. В конце каждый раз приговаривал: «Махт никс, махт никс, фрау!»

Он мне говорил:

— Я хороший портной, но еще ни разу не сшил красивых брюк или пиджака. Все штопал да штопал. У людей нет денег. Махт никс, махт никс.

Еще он мне сказал:

— У меня красивая жена. Но я так давно не был в Ленинграде! Может, она вышла замуж за другого. Махт никс, фрау!

Кон рассказывал и про Ленинград. Ленинград был далеко, а Кон приблизил его ко мне, Я даже думала, что хорошо знаю Ленинград. Знакома с женщиной в зеленом платочке, с мужчиной, приходящим к Кону каждую неделю, чтобы пришить пуговицу. Знаю дом, в подвале которого была мастерская Кона. Стена за гладильным столом там всегда была мокрой. Знакома с его семьей, с двумя сыновьями — студентами-медиками. Раз в неделю у них жарили огромную рыбу. Представляю себе тетю Кона — полную женщину с двумя бородавками на носу. Знаю, как она коптит гусиный жир. Вернее, не коптит, а подсушивает его на чердаке.

Я думала, что знаю весь Ленинград. Но я ошибалась. Позже я это поняла. Я знала Ленинград Кона, а это всего лишь крохотный уголок огромного города.

Ежедневно нам на обед готовили говяжий суп из серых корешков, макароны с жареным луком и бобы без уксуса. Если я возмущалась по этому поводу, мама бранилась:

— Радуйся, что у нас есть хоть что-то. Другие голодают!

Как же я могла радоваться, если знала, что внизу, в подвале, спрятаны банки с олениной и мясом косули, разные компоты, фасоль и паштет! Мама с госпожой фон Браун тряслись над банками. Нас с Геральдом это злило. В конце концов, ведь их украли мы! И мы имеем на них право. Только мы. А они распоряжаются нашим добром!

Единственную возможность добраться до жаркого и гуляша Геральд быстро нашел. Он пробирался в подвал, вытаскивал какую-нибудь банку и проделывал небольшой зазор между крышкой и стеклом. В банку попадал воздух. Через два-три дня на соусе появлялась светло-зеленая плесень.

Мама ежедневно спускалась в подвал, чтобы осмотреть запасы: не прогрызли ли мыши мешки с горохом, макаронами и бобами.

Обнаружив плесень в банке, она, грустная, несла ее наверх.

— Еще одна банка, — сокрушалась мама. — В подвале слишком сыро!

Подмигивая друг другу, мы тоже сокрушались, пока мама осторожно снимала плесень с соуса. Госпожа фон Браун строго следила, не много ли она соскребает.

— Прошу Вас, — говорила Браун, и мы видели, как она глотает слюну. — Прошу Вас! От плесени не умирают!

Но жаркое в обед было большой редкостью, а вот макароны с луком появлялись неизменно. Иногда я угощалась у Кона. Но насколько я любила самого Кона, настолько терпеть не могла его еду. Каждое утро в сад въезжала повозка с продуктами. Кон озабоченно рассматривал то, что привозили. Скреб себя по шее, где росли длинные шелковистые волосики, и говорил: