В воздухе мелькнуло что-то похожее на хвост. Паучьи лапы-руки неслышно ступали по мерзлым тушам. Нижняя челюсть Шитолицего поехала к груди, к животу, ставшему вдруг впалым. Задние лапы вырвали из кучи ближайшего оленя и, ломая кости, просунули в разверстую пасть. Треск стоял такой, что Толика замутило.

За первым оленем последовал второй. За ним – третий. Четвертый. Пятый. Неутомимая костяная мясорубка перемалывала оленину вместе с рогами, костями и копытами. Суставчатая лапа накалывала тяжелые тела, без труда поднимая их в воздух. Так же легко взлетел и Иван Михайлович Штойбер.

Взметнулись и опали безжизненно руки. Голова запрокинулась на спину, раскрывая чудовищную рваную дыру в горле. Лишь на мгновение. Сомкнулись зубы, и Штойбер целиком исчез в пасти Шитолицего. Мясорубка заработала с новой силой.

Чтобы не слышать, как человека превращают в еду, Толик заколотил себя по ушам. От боли прояснилось в голове. Ненависть дала сил встать. Гротескное существо, меняя формы, сновало по пещере, пожирая свои запасы, росло, менялось, становясь все меньше похожим на узкоглазого аборигена. До вымотанного Толика, зараженного бешенством, ему не было никакого дела, и Толик решил этим воспользоваться.

Поначалу подъем никак не давался. Веревка, по которой спустился несчастный Выхарев, оказалась толстой и грубой, и Толик никак не мог найти достаточно сил, чтобы обхватить ее пальцами как следует. Раз за разом он скатывался обратно, падал на задницу, к месту вспоминая физкультурную дисциплину «лазанье по канату», которую в школе так и не сумел сдать.

Каким-то чудом ему удалось добраться до лаза. Там стало легче. Помогая ногами, перебирая дрожащими от усталости руками, Толик втягивал себя по наклонному тоннелю, каждый миг ожидая, что вот сейчас снизу вынырнет гибкая суставчатая конечность и черные когти пронзят ему икры, потянут обратно, во тьму. Даже выбравшись на поверхность, он долгое время не мог поверить, что кошмар позади, и все перебирал ободранными руками старый канат.

После подземного ада в леднике было светло как днем. Глаза обожгло, и Толик с трудом поборол желание забиться в какой-нибудь темный угол. Надо убраться как можно дальше отсюда, заколотить вход в ледник досками, связаться с Большой землей. Вызвать в бухту Ожидания специалистов с ружьями, огнеметами и динамитом, чтобы даже пепла не осталось от твари и ее страшного логова.

Ноги слушались плохо, передвигались как тяжелые чугунные заготовки, не сгибая коленей. Весь пол перепачкали недвусмысленные бурые следы. В последнем зале Толику почудилось, что в том месте, куда они с Белорусом уложили Шитолицего, кто-то лежит, но свет разъедал глаза, а страх подталкивал в спину. Толик дотащился до выхода, крепко зажмурился, выныривая под синее небо, все еще по-летнему бездонное. Подсматривая путь сквозь пальцы, он ковылял к главному корпусу, натыкаясь на пустые бочки из-под дизтоплива, пьяными дугами огибая ржавые вездеходы и тракторы.

Чавкала под сапогами раскисшая тундра – налило столько, словно дождило с неделю, не меньше, – но выискивать мостки не хотелось. Хотелось забиться в барак, задернуть шторы, дать опаленным глазам отдых. Свет причинял не иллюзорную, а вполне физическую боль, разрезая мозг на части.

Главный корпус встретил промозглой сыростью нежилого помещения. Как будто уже давненько никто не запускал дизель-генератор, не топил печь. Пахнуло плесенью, затхлостью и тухлятиной. Толик едва ли обратил на это внимание. Ввалился в общий зал, торопливо задернул шторы на окнах, захлопнул двери и лишь после этого обессиленно сполз на пол у печки. Глаза отпустило. Ржавые пилы, терзающие мозг, выключились.

Вонь тухлого мяса была здесь особенно сильной. Источник обнаружился сразу. Оленья нога, ободранная, но не разделанная, еще даже с копытом, почернела, местами проросла густой шубой плесени. Толик зажал нос, борясь с позывами рвоты, когда понял, что рвать ему нечем. Он не ел, должно быть, целые сутки. Взгляд самовольно пробежался по кастрюлям. В стоящей на плите сковороде догнивала темно-серая жижа, в прошлом, наверное, зажарка.

Толик отмахнулся – потом, все потом! Шатаясь, добрался до комнаты Штойбера… и тихо присел на аккуратно заправленную койку. С письменного стола, зияя раскуроченными внутренностями, на него смотрела мертвая радиостанция. Последняя надежда, убитая татуированным демоном тундры. «…Ближайший борт по расписанию сами знаете когда…» – прошелестел в пустой голове шепот Ивана Михайловича.

– Месяц… – пробормотал Толик.

С новой силой заныла рука. Он поискал глазами календарь, кажется, был у Штойбера настенный… На тумбочке в изголовье кровати стоял будильник, но толку от него было чуть – мерцающая зеленым дата ускакала недели на две вперед. В глазах помутнело, расплылось. Толику стало до одури жаль себя – пройти через ад, выжить, выбраться и все же проиграть…

Он всхлипнул, смахнул повисшие на носу слезы. Попытался собраться. Надо было что-то делать, как-то предупредить пилотов и будущие экспедиции о смертельно опасном соседстве. Надо написать все подробно, разъяснить, указать, потому что, когда прилетит самолет, сделать это будет уже… Толик упрямо тряхнул головой и только сейчас понял, что все еще не снял теплую шапку. Странно, но ему совсем не было жарко – дыхание паром вырывалось изо рта, похоже, за неполные сутки осень в бухте Ожидания наконец-то наступила.

Не отвлекаться! У Штойбера найдется ручка, и бумаги полно, нужно просто сесть и обстоятельно изложить весь этот невероятный кошмар. Но сперва… надо обезопасить себя. Взрывчатки у экспедиции, конечно, не было, но, если разжечь в леднике огромный костер, закатить несколько бочек солярки, тепло наверняка обрушит своды, засыплет проклятую пещеру вместе с ее обитателем.

Толик представил, как пылает огонь, как плачут стены ледника и звенит капель, немыслимая в этом царстве вечного холода. Мысли его потеплели, размякли. Засыпая, он подумал – а что, если поджечь главный корпус? Наверное, это будет красиво…

Одурманенная снотворным Дина шагала тяжело, как зомби. Раскосые глаза, затянутые туманной дымкой, вяло ощупывали мир. Взгляд безразлично скользил по бредущей рядом Софье, обнаженной, покрытой грязью и кровью.

– Идем, Диночка, хорошая, идем! Ребята там, у озера! – нетерпеливо увещевала Софья. – Они нас ждут, и мы сразу же уедем! Пойдем, там Оля, Ероха, Веня…

– Веня? – слабо встрепенулась Дина.

– Да, Веня! Веня тоже там!

Софья забежала вперед, отводя с пути толстую еловую ветвь. Пьяно шатаясь, Дина прошла мимо. Осторожно вернув ветку на место, Софья скользнула следом. Древний лес сомкнул ненасытные челюсти.

* * *

Софью замутило, стоило машине съехать с М-18 на грунтовку. Не было дороги в Вериярви. Направление – было, а дороги – не было. Матерясь вполголоса, вцепился в руль Шурик Ероха. Права он обмыл чуть больше трех месяцев назад, и восклицательный знак на стекле еще даже не успел выцвести. На заднем сиденье Веня Рублев обстоятельно рассказывал бородатый анекдот про автобус с буратинами. Смеялась, как всегда, только Дина. Каким чудом сошлись признанная красавица и невыразительный очкарик, не понимали, похоже, даже они сами. За Диной Хайдуллиной увивался весь пятый курс, а она почему-то выбрала не спортсмена, не мажора, не отличника, а этого доходягу, все достижения которого укладывались в одно, звучащее как диагноз, слово – кавээнщик.