Теперь это редкость. В последние годы во Флоренции, как и повсюду, желания людей стали одинаковыми. Подлинность больше не имеет отношения к прошлому, это не цепочка знаний, которые оттачиваются и передаются из поколения в поколение. Одежда, еда, искусство тоже. Качество любой вещи теперь зависит не от нее самой, а от степени узнаваемости. Чем больше людей знает, что это за вещь, под какую мелодию ее рекламируют, какой певец или спортсмен ее носит, тем большую ценность она имеет, тем она лучше. Так, в городах, подобных Флоренции, разрыв между коренными жителями, хранителями орфических тайн, и туристами или новопоселенцами сократился. Нет больше секретов, заветных лавочек и ресторанчиков, а те, что остались, мало кого интересуют. Я нахожу это позитивным. Флорентийцы и пришлые люди уже довольно давно ходят в одни и те же заведения, едят одно и то же. Если благодаря этому хотя бы один бедный приезжий студент перестанет чувствовать пронзительное одиночество, это уже неплохой результат.

Иногда вместо кафе-мороженого мы ходили в кино, рассказывает отец. Мы с ним сидим за столиком ресторана "Каваллино" на площади Синьории. Субботний день, кругом одни иностранцы. Хотя флорентийцы немало продвинулись в сторону интернационализации, они продолжают считать определенные места в определенные часы совершенно несносными.

Столики стоят тесно, будто на общем свадебном застолье. Слава богу, мы сели на улице. Как знать, существует ли нормы, регулирующие расстояния между столами в ресторанах. Чтобы хотя бы не касаться друг друга локтями или, поднимая упавшую салфетку, не окунуть волосы в тарелку соседа. Отец говорит, что сидел здесь, когда женщина, которая позднее стала его женой и затем моей матерью, позвонила ему по телефону, чтобы сообщить, что убили Кеннеди. 22 ноября 1963 года.

Официант вовсю паясничает перед нами. Он шутит над американцами, с невозмутимой улыбкой говоря им по-итальянски страшные непристойности. Забавный тип, признаю. И все же глядеть на него неприятно. Когда флорентийцы начинают безудержно острить, они становятся невыносимы. Они возводит ледяную стену между собой и всеми остальными. Словно недостаточно соседства с красотой и владения секретными знаниями. Флорентийский безудержный остряк, помимо всего прочего, не склонен допускать существования юмора иного происхождения. Если он не слышит родного акцента, родного "хэканья", если не упоминаются родные реалии, он попросту не смеется. Не то что ему не смешно, просто он считает это недостаточно умным. Флорентийский безудержный остряк по неведомой причине думает, что только его юмор приемлем для разума.

Отец спрашивает у официанта про владельцев ресторана, семью Филиппи, и тот с удрученной миной качает головой. Отец называет имена, и реакция почти каждый раз одинаковая. Скоро становится ясно, что почти все умерли. Сердечные приступы, рак, аварии сменяют друг друга в этом списке, сначала леденящем, а потом все более комичном. Даже отец не удержался и рассмеялся. Это походит на рассказ о каком-то марафоне, все участники которого скончались.

В конце ужина официант приносит нам меню. Он снял его с гвоздика на стене, где оно красовалось в рамке. Это меню конца пятидесятых. В нем несколько разделов: супы, готовые блюда, блюда под заказ, гарниры. Полный обед, и это подтверждает отец, стоил около тысячи лир.

В ту пору, когда отец перебрался жить во Флоренцию, умерла тетя Элена. Не моя тетя, а папина, фактически его вторая мама. Именно она воспитывала моего отца в деревне, пока бабушка Мария, его мать, нянчилась со вторым сыном, Винченцо. Бабушка Мария, которая умерла в возрасте ста двух лет, была светловолосая и высокая, гораздо выше дедушки Нини, который вечно сиял улыбкой.

Ее удивительно светлые, голубовато-фиалковые глаза очень скоро заболели. Когда я сидела в кресле рядом с ней, в ее большом доме в Палермо за театром Политеама, она держала меня за руку. К тому времени она совсем ослепла, и глаза у нее постоянно были влажными от старости и, может, от умиления. Руки у нее были длинные, кожа гладкая и прозрачная, а сама она худая-прехудая.

Мы были немного похожи, но не очень. У нее была громадная грудь, и она носила "двойки", комплекты из двух трикотажных вещей. Внизу кофточка без рукавов, сверху жакет на пуговицах. Ей их покупала во Флоренции моя мать и отвозила в Палермо на Рождество или на день рождения. Овен, как и я. Она никогда не бывала довольна этими подаренными двойками, потому что больше не могла сама их выбирать. У нее всегда находилось о чем поворчать: она боялась, что все норовят ее провести.

Не думаю, что хотя бы раз видела, как она смеется. Она вышла за дедушку Нини, потому что он был адвокатом, защищавшим ее интересы в братоубийственной войне за наследство. Когда после смерти бабушки Марии мы освобождали дом, последней жилицей которого она оставалась, то нашли документ, подтверждающий факт дуэли между моим дедушкой и бабушкиным братом, тем, который требовал себе наследство. Сообщалось, что никто не был ранен, но оскорбленная честь была отомщена. Чтобы завоевать бабушку, бедному Нини, который даже в шляпе был значительно ее ниже — его макушка приходилась на уровне ее прекрасных глаз, — пришлось обнажить оружие.

Несколько лет спустя, вскоре после высадки американцев, дедушку Нини назначили префектом Мессины. Пожелтевший листок с приказом о назначении висел у него в кабинете. На нем стояла подпись по-английски: "Подполковник С. Б. Стори, Управление государственного суда, Мессина". Чуть ниже слева также по-английски приписано от руки: "Одобрено. Подполковник Чарлз Полетти, Региональное управление по гражданским делам".

Чарлз Полетти, американец итальянского происхождения, был одной из ключевых фигур операции "Хаски", как называли между собой высадку в Сицилии. Именно он из Соединенных Штатов обращался к итальянцам по "Подпольному радио", призывая их избавиться от Муссолини и Гитлера. Из Америки Лаки Лучано[42]прислал также имена восьмисот пятидесяти надежных людей, которые могли бы "психологически" подготовить сицилийцев к высадке союзников. После высадки на Сицилии чиновников назначали поспешно, по чьей-либо указке. Много говорят о роли мафии в перераспределении власти после падения фашизма.

Но многие из назначенных префектов прежде не могли претендовать на государственные должности за отказ примкнуть к фашизму. Среди них был и мой дед.

Меня назвали в честь тети Элены, которую отец очень любил. Тетя Элена, как и я, не вышла замуж. Судя по фотографиям, это была женщина внушительного телосложения. Она не имела своих детей, но была по-матерински заботлива, куда больше, чем бабушка Мария. Но Мария была более красивой, властной и решительной. На тумбочке у нее стояли две фотографии: моя и ее собственная, на которой она склонилась, чтобы приложиться к перстню Иоанна Павла II. На голове у нее вуаль, рядом стоит дед Нини. Я всегда думала, что своей прямой осанкой он словно говорит нам: не то чтобы я не хотел кланяться, просто склоняюсь лишь перед тем, кто этого заслуживает.