языке. В последние мгновения жизни Дуги, вне всякого сомнения, говорил на универсальном собачьем языке.

– Я подчиняюсь, – взвизгивал он. – Подчиняюсь! Подчиняюсь! – как будто с ним расправлялись какие-то неизвестные собаки, которые почему-то никак не могли его понять.

Воскресив обстоятельства гибели своего друга, Бенджи замолчал. Переполненный эмоциями, он лег и уронил морду на малиновый кусок ковра.

Они с Мэжнуном долго молчали. Нира, уловив паузу в их разговоре, вошла и спросила Мэжнуна, не хотят ли они воды или чего-нибудь поесть. При виде Ниры Бенджи вскочил и начал ходить перед ней взад и вперед, задирая морду вверх и лая, пока Мэжнун не приказал ему замолчать.

Отвечая на вопрос Ниры, пес покачал головой. И, выключив в комнате свет, Нира удалилась, оставляя псов наедине.

– Я поражен, – сказал Бенджи, – что этот человек с тобой так хорошо обращается. Ты ничего для этого не делаешь. Ты хотя бы изредка ходишь на задних лапах? Должно же быть хоть что-то.

– Ничего из этого я не делаю, – ответил Мэжнун.

– Это не похоже на обычного хозяина, – заметил бигль. – Хозяин, который ничего не хочет, – это не хозяин. А если это не хозяин, то тебя ждет боль. Рано или поздно ты будешь страдать. Всегда лучше знать, с кем имеешь дело, не находишь?

– Я понимаю ход твоих мыслей, – кивнул Мэжнун, – но этот человек мне не хозяин. Я не знаю, кто мне Нира, но я не боюсь.

– «Нира»? – переспросил Бенджи. – Ты можешь называть ее по имени? Это очень странно.

– Расскажи мне о том, что произошло после смерти того пса, – попросил Мэжнун. – Зачем они убили его, если он подчинился?

– Я думаю, – сказал Бенджи, – что они ничего не могли с собой поделать.

Бенджи смотрел, как три пса вгрызаются Дуги в живот, шею, лапы. Дуги сопротивлялся до конца, пытаясь вырваться. Но на стороне псов было численное преимущество и ярость. Дуги отбивался настолько храбро, насколько мог, но эта храбрость, думал Бенджи, не послужила никакой цели – только продлила его страдания. Пока Аттикус, Фрик и Фрак расправлялись со шнауцером, Бенджи попятился назад, поджав хвост. Он хотел было скрыться, но, едва развернулся, чтобы бежать, из укрытия на него бросилась Рози. Застигнув его врасплох, она вцепилась ему в загривок прежде, чем он успел что-то придумать. Он помочился в знак подчинения и обмяк как щенок, но она крепко держала его и рычала, заставляя смотреть, как умирает Дуги.

(Бенджи не мог выразить того, что он чувствовал, наблюдая за тем, как убивают его друга. Всеми фибрами души он ненавидел троицу, растерзавшую Дуги. Он по-прежнему ненавидел их и сейчас, рассказывая о произошедшем, но скрыл свои эмоции от Мэжнуна, считая их признаком слабости.)

Как только Дуги затих, трое псов – Аттикус и братья – замерли у его трупа, будто он мог внезапно встать. Аттикус даже мотнул морду Дуги в сторону, будто желая убедиться, что шнауцер мертв – или надеясь, что он все еще жив. На мгновение показалось, что убийцы озадачены тем, что совершили. Можно было подумать, что они случайно наткнулись на тело Дуги, а не превратили его в то, чем оно было сейчас: неподвижным кульком, испустившим дух. Их замешательство – если это было оно – продлилось недолго. Увидев, что Дуги больше не двигается, Аттикус и братья повернулись к Бенджи.

Когда псы приблизились к нему, бигль решил, что с ним покончено. Он сделался настолько маленьким и безобидным, насколько мог. Но по какой-то причине троица больше не стремилась к насилию. Аттикус взглянул на Бенджи, зарычал и вернулся в укрытие. Остальные последовали за ним, оставив тело Дуги гнить там, где его найдут люди.

Если бы не Рози, Бенджи сбежал бы, как только все трое отвернулись. Но Рози зарычала, напоминая ему о своем присутствии, и подтолкнула его вперед, словно он был одним из ее щенков. Так, против своей воли, Бенджи вернулся к жизни с себе подобными или, точнее, с теми, кого он таковыми считал. Довольно быстро он понял, что стая изменилась. Теперь они казались Бенджи такими же загадочными, как и люди. Он чувствовал тот же инстинктивный страх перед Аттикусом, какой другие собаки, должны быть, испытывали по отношению к их стае, когда они только освободились из своих клеток. Одно он понимал наверняка: к стае он больше не принадлежал.

Аттикус, братья и Рози по-прежнему отказывались использовать новый язык. Но и по-старому – или, по крайней мере, что Бенджи помнил таковым – они не общались. Все еще в ходу было рычание, опускание глаз и задирание шеи. Но наряду с этим появились какие-то странные движения головой, какое-то покачивание мордой, не имеющее отношения к указанию направления, словно заикающийся лай, звучавший для Бенджи как человеческая имитация лая. Их движения и звуки теперь воспроизводились бессознательно, но были все еще далеки от собачьих. Стая вела себя поистине своеобразно: то была имитация имитации собак. Все, что прежде было естественным, теперь стало странным, свелось к некоему ритуалу.

Взять, например, са́дки[3].

– Я шагу не мог ступить, – рассказывал Бенджи, – без того, чтобы кто-нибудь из них меня не укусил за шею и не трахнул.

В былые времена седлание друг друга было делом инстинктивным, о котором размышлять приходилось не больше, чем о дыхании. И далеко не всегда речь шла о статусе. Иногда эрекция возникала, потому что знакомиться с другими собаками было так приятно. Границы, отделяющие радость от траханья и траханье от доминирования, были довольно четкими.

Однако к тому времени, когда Бенджи вернулся в стаю, Аттикус и остальные забирались на него, казалось, для того, чтобы доказать существование порядка и иерархии. Доказать, в первую очередь, самим себе. И тогда впервые в жизни Бенджи осознал, что быть снизу – это унижение. Он понимал, почему садки делали другие, и непременно забрался бы на любую собаку слабее себя, но это новое чувство, этот стыд изменили его. Он начал думать об этом.

Например, однажды, когда он был под Фриком, ему пришло в голову, что если цель садки – продемонстрировать силу, нет необходимости повторять процесс снова и снова. После раза или двух все становилось очевидным и переходило в рефлекс, определявший поведение собак поменьше, таких, как он сам. Бенджи подчинился без сопротивления, приняв свое положение в стае. В конце концов, он всей душой верил, что иерархия – это самое главное. И все же…

После одного эпизода с Рози он начал видеть стаю и свое место в ней иначе. Они с немецкой овчаркой оказались