— Ради бога,что вы наделали, Скотт? Какой ужас!..

Хемингуэй молчал. Он, видимо, не знал, что сказать. Он смотрел на Скотта так, будто тот был вне всяких пределов морали, вне возможностей искупления и о нем не стоило даже думать. Потом он закричал хозяйским, властным голосом:

— Трезвый человек в здравом уме никогда не станет стрелять в коноплянок и жаворонков. Никогда!

— Я совершенно трезв, — негодующе возразил Скотт и гордо выпрямился.

— Но зачем, Скотт? Чего ради вы это сделали? — в отчаянии спросила Сара Мерфи.

— Хочу доказать Эрнесту, что смерть есть смерть, и что мы все умрем вот так же, и что на его счету множество убитых, птиц или зверей — это неважно. Убийство есть убийство, Эрнест. Отбор не оправдывает гнусности.

— Это что, такой принцип? — буркнул Хемингуэй.

— Конечно. Ты же возводишь в принцип свою идею об убийстве по выбору.

— Да будь я проклят, если дойду до того, чтобы ради какого-то принципа убивать синичек и певчих птиц.

— А разницы тут нет, — уверенно сказал Скотт. — Что львы, что соловьи, быки или антилопы — все равно…

— Это что джин, что виски — все равно, — сказал Хемингуэй. — Но погляди, что ты с ними делаешь. И, черт бы тебя взял, погляди, что они делают с тобой.

— Предоставляем слово доктору Эф Скотту Фицджеральду, сказал Скотт. — Доктор Фицджеральд утверждает, что лучше быть чувствительным алкоголиком, чем задубевшим здоровяком с непробойной шкурой. Вот в чем разница, Эрнест.

— Ох, ради бога перестаньте, — сказала Фиби, а Сара Мерфи добавила:

— Да, это уже какое-то ребячество.

И даже Бо сказала:

— Я охочусь с десяти лет, Скотт, но вряд ли меня можно назвать задубевшей.

Только Зельда не сказала ни слова. Она тихонько напевала «тим-та-та, тим-та» и плела венок из веток букового дерева, потом опустилась в траву на колени перед Хемингуэем, водрузила венок ему на голову и сказала:

Венок из роз для юных дней,

Мирт — для годов расцвета силы,

Фиалки — для могил друзей

И лавр — для Эрнста могилы.[9]

Мне казалось, что Хемингуэй сейчас ее ударит, но он поднял бутылку шампанского, Из которой только что пил, и опрокинул ее над золотистой головой Зельды. Струйки потекли с волос на ее лицо.

Зельда вскочила на ноги.

— Какая гадость, Эрнест, оно же липкое!

— Это помазание, Зельда, — сказал Хемингуэй. — Ты помазана вином твоего безумия.

Зельда знала — Хемингуэй считает, что она не только ненормальна, но еще и дурно влияет на Скотта, позволяя ему пить, и мне стало жаль Зельду — на мгновение она показалась мне совершенно уничтоженной. Скотт упорно старался не замечать их дуэли. Но тут Зельда сказала слова, которые теперь, на расстоянии многих лет, кажутся столь грустно пророческими, что, вспоминая их, я восхищаюсь ее проницательностью и чутьем.

— Мы с тобой очень похожи, Эрнест, — спокойно сказала она, снимая с его головы венок. — Мы оба очень боимся смерти. Да, мы боимся смерти. Но я умру мужественно, я сгорю в огне, а ты пустишь себе пулю в лоб.

Зельда надела венок себе на голову и, сбросив туфли, стала танцевать в белых чулках, и я ручаюсь, что видел слезы в глазах Скотта, смотревшего на нее с восхищением.

Все остальные растерянно примолкли, все ощущали напряженность, мало что понимая в этой путанице, а я знал, что спор еще далеко не кончен. И весь остальной день будет логическим продолжением ссоры, с которой он начался, и отношения Скотта и Хемингуэя не станут лучше, а обострятся еще больше. Должно быть, Скотт много выпил — утром кальвадос и шампанское за ленчем, — но он не казался мне пьяным, хотя позже Хемингуэй объяснит происшедшее, обвиняя Скотта в том же, что всегда, и снова затеет прежний спор.

Хемингуэй заглянул в мой ягдташ, сосчитал трофеи и был приятно удивлен.

— Неплохо, мальчуган. Совсем неплохо, — сказал он и предложил мне обменяться партнерами.

— Ты пойдешь с Бо, а я, если хочешь, возьму Скотта, потому что с ним сейчас шутки плохи, он слишком опасен. Но мне не хотелось, чтобы Скотт и Хемингуэй с ружьями в руках оставались наедине, и я почувствовал, что должен оберегать Скотта. Я боялся, что дело может кончиться плохо.

— Если вы не возражаете, я останусь со Скоттом, — сказал я.

— Как тебе будет угодно. — Хемингуэй набил карманы патронами из стоявшего под деревом ящика. — Но ты с ним поосторожнее, мальчуган. Скотти способен на самые дикие выходки — куда хуже, чем убивать жаворонков и коноплянок.

— Ничего, я справлюсь, — сказал я.

Мы снова отправились на охоту, на этот раз в глубь леса, в густые заросли. Теперь мы шли ближе к длинной цепи невидимых загонщиков, которые где-то далеко впереди вспугивали и гнали куропаток в нашу сторону. Слева и справа уже слышались выстрелы, и первая куропатка вспорхнула почти из-под ног Скотта. Он вскинул свою двустволку, и я ждал двойного выстрела, потому что Скотти быстро научился стрелять из двух стволов почти одновременно.

— Давай! — крикнул я.

Но Скотт прицелился и тут же опустил ружье.

— Я больше не стреляю, Кит. Если б я ее сейчас подбил, это было бы хладнокровное убийство.

Он зашел по колено в мягкую сухую траву. Приятно пригревало солнце, стоял чудесный день, и в зеленовато-голубом небе Аквитании не было ни единого облачка. Над дикими цветами жужжали пчелы, и шелестели под солнцем высохшие травы.

— Возьми-ка, — Скотт протянул мне свою двустволку.

Я заколебался.

— Я больше не охочусь, — произнес он. — Я же тебе сказал.

Я понимал, что ружье ему не понадобится, но брать двустволку мне не хотелось. И я отказался. Я предпочитал свое ружье.

— Тогда иди впереди меня, — сказал Скотт. — А я буду тащиться сзади.

— Может, вы хотите сбежать отсюда? — спросил я.

— Чего ради? Я буду наслаждаться болотной грязью и всласть надышусь на гескленовском воздухе гескленовским танином. Восточный ветер будет овевать меня вонью его денег.

Скотт не внушал никаких опасений, и я радовался предстоящей охоте.

— Ну ладно, — сказал я и пошел вслед за Тома, который поторапливал нас сердитой жестикуляцией.

Целый час я был поглощен охотой — чем ближе мы подходили к невидимым загонщикам, тем чаще попадались куропатки, несмотря на стоявший в воздухе тошнотворный запах сыромятной кожи. Я почти ни разу не промахнулся, и Тома пришлось дважды опорожнять мою сумку в металлические ящики на колесах, которые потом должны были привезти загонщики.