Маргарита в последнее время жила словно в каком-то сне. По инерции и необходимости вставала, принимала Поля и его мать, соглашалась со всем, что они говорили, и чувство нереальности происходящего и роковой предопределённости всё не покидало её. Да, так определил Бог, такое она видела в своём коротком беспамятном сне, так, видно, положила ей судьба — пострадать за слишком счастливое безоблачное детство и слишком счастливую радостную юность.

Поль каждый раз отмечал, что его худенькая невеста худеет всё больше, и ласково пенял будущей тёще. Та озабоченно соглашалась, но заставить Маргариту есть как следует ей не удавалось.

Она стояла перед аналоем тоненькая и слабая, ключицы выпирали из пышного белого свадебного наряда, волосы, зачёсанные в высокую причёску, сверкали жемчужинами, бриллиантовые серьги свисали почти до самой шеи, а вокруг неё, подчёркивая нежную округлость, обвивалось алмазное ожерелье. Гости переглядывались, перешёптывались, изумляясь строгости и чопорности невесты, восхищаясь её тонкой фигурой и поражаясь бледности её лица. Рядом с ней разодетый в белый камзол и пышные кружева Поль Ласунский как-то стушёвывался, и хотя он важно держал себя под венцом, до отрешённой торжественности Маргариты ему было далеко...

Сразу после церемонии все поехали в старый дом Нарышкиных, где уже накрыт был свадебный стол и освобождены залы для танцев.

Но Маргарита и Поль недолго были за праздничным столом: гости ещё кричали извечное «горько», а тройка вороных жеребцов уже уносила их в своё жилище — заново отделанный и роскошно обставленный московский дом.

Рядом с кабинетом Поль приказал оборудовать комнату домоправительницы, разбитной весёлой француженки Жюстены. Она и встретила их на пороге нового дома, а родители, выехавшие ещё раньше из-за свадебного стола, осыпали их пшеницей, приговаривая обычные присловья о плодовитости, плодородности и желая семейных утех.

Служанки раздели Маргариту, оставив её в длинной, почти прозрачной ночной сорочке, отвели в спальню, которая должна была теперь на многие годы стать основой их семейного союза. Перед уходом Варвара Алексеевна сказала Маргарите лишь такие слова:

— Что бы ни делал с тобой твой муж, слушайся его, почитай, как я почитаю твоего отца. И ничего не бойся...

— Маман, — попыталась спросить её Маргарита, — вы ничего никогда не говорили мне, не рассказывали. Что следует мне делать, как мне быть?

Варвара Алексеевна покраснела:

— Ты чиста и прекрасна. Подчинись всему, что скажет или сделает твой муж, и ты всё узнаешь.

Она постаралась побыстрее уйти, чтобы не услышать новых вопросов дочери. И Маргарита осталась одна.

Откинулась портьера, в проёме появилась фигура Ласунского. Он был в бархатном халате, хохолок его был взбит, как всегда, но крохотный подбородок уже не утопал в кружевах и теперь казался ещё более маленьким.

Поль подошёл к горевшей на низком столике свече, руками взялся, как почудилось Маргарите, прямо за пламя, и в комнате стало темно и тихо. Он приблизился к Маргарите — просто чёрная тень придвинулась к ней.

— Я отнесу вас на руках в вашу постель, — прошептал Поль.

Он взял её за плечи, и словно молния осветила сознание Маргариты — острые когти будто впились в её плечи, и что-то бесформенное и страшное подступилось к ней вплотную...

Безмерный ужас охватил её, она громко закричала, ноги у неё подогнулись, и сознание покинуло её. Она сползла на пол под руками Поля.

Он выругался громко и непристойно, но она не услышала его. Пока он вздувал свечу, пока суетился вокруг обмякшего худенького тела молодой жены, она словно бы вернулась откуда-то издалека и с удивлением разглядывала бахрому покрывала кровати, возле которой лежала, ощущала шелковистость ковра, устилавшего пол, и неудобную свою позу.

— Чёрт возьми! — снова выругался Поль, увидев, что она открыла глаза.

Свечка слабо освещала её сорочку, опавшую бесформенным облаком, мерцающие зелёные глаза, словно бы смотревшие откуда-то из страшного далека.

— Ложитесь в постель, — холодно сказал Поль, — и укройтесь потеплее, сегодня холодная ночь. Да не тряситесь так, мне не доставляет никакого удовольствия лежать с вами рядом...

Она забралась под тёплое атласное одеяло, натянула его до самого горла и со страхом следила глазами за Полем. А он, кинув на неё презрительный взгляд, сурово бросил:

— Я не буду ночевать с вами, не очень-то хочется иметь дело с истеричкой...

Он взял свечку и вышел. Она вздохнула и погрузилась в глубокий спокойный сон...

В последние годы жизни императрицу Екатерину преследовали смерти. Один за другим уходили люди, с которыми она сжилась, безразлично, воевала она с ними или дружила. Умер Фридрих Великий, величайший полководец XVIII века, которого императрица называла «Иродом». Он был доволен своей звездой, едва не стоял на грани краха, и всегда какое-нибудь счастливое событие вытаскивало его из бездны. Екатерина помнила ещё, как умерла императрица Елизавета в тот самый момент, когда была разбита вся армия Фридриха и он приготовился нанести себе самому смертельный удар. Но на русский престол взошёл Пётр Третий и сразу же заключил с Фридрихом мирный договор, по которому возвратил счастливцу всё, что тот потерял в русско-прусской войне.

Его не стало, словно бы опустела мировая арена. А Екатерина привыкла сражаться с самыми сильными героями своего времени.

Умер давний приятель Екатерины — австрийский император Иосиф Второй. Вся австро-русская политика оказалась под ударом. А уж когда умер светлейший, когда на обочине дороги почил её гений, друг и сумасшедший фантазёр в политике — Потёмкин, Екатерина и вовсе ощутила вокруг себя странную, нереальную пустоту. О нет, у неё были внуки, у неё был сын, но столпов мировой политики для неё не стало.

Старый и сильно сдавший постоянный корреспондент Екатерины Гримм получил от неё грустное письмо, которое свидетельствовало об упадке её здорового оптимизма и бесконечной грусти:

«Скажу Вам, во-первых, что третьего дня, 9 февраля, в четверг, исполнилось 50 лет с тех пор, как я с матушкой приехала в Россию. Следовательно, вот уже 50 лет, как я живу здесь, и царствую из них уже 32 года, по милости Божией. Во-вторых, вчера при дворе были зараз три свадьбы. Вы понимаете, что это уже третье или четвёртое поколение после тех, которых я застала в это время. Да, я думаю, что здесь, в Петербурге, едва ли найдётся десять человек, которые бы помнили мой приезд. Во-первых, слепой, дряхлый Бецкой — он сильно заговаривается и всё спрашивает у молодых людей, знали ли они Петра Первого. Потом 78-летняя графиня Матюшкина, вчера танцевавшая на свадьбах. Потом обер-шенк Нарышкин, который был тогда камер-юнкером, и его жена. Далее его брат, обер-шталмейстер, но он не сознается в этом, чтоб не казаться старым. Потом обер-камергер Шувалов, который по дряхлости уже не может выезжать из дому, и, наконец, старуха моя горничная, которая уже ничего не помнит. Вот каковы мои современники! Это очень странно — все остальные годились бы мне в дети и внуки. Вот какая я старуха! Есть семьи, где я знаю уже пятое и шестое поколение. Это всё доказывает, как я стара: самый рассказ мой, может быть, свидетельствует то же самое, но как же быть?