в университетах и пополняли ряды революционных и социалистических партий. Они в первый раз помирились с русской легитимной монархией в 1914 году, когда с великим национальным энтузиазмом пошли на Германскую войну. А потом монархистами сделало их безволие Временного правительства, гибель национальной дисциплины, позор Брестского мира и зрелище разнузданной анархии русского демоса. Вот эти-то монархические и добровольческие армии не приняли какой-либо политически организованной формы ни сверху ни снизу. Ибо сверху велась далеко не соответствовавшая им политика Особого совещания, а внизу, в самой толще армии, не существовало сколько-нибудь влиятельной политической организации, которая бы могла перевоплощать настроения эти в обдуманный и сознательный политический план. Оттого добровольческий монархизм не был связующим цементом армии, а скорее создавал почву для вечного будирования по отношению к Екатеринодару.

Если говорить о действительных мотивах, соединявших армию в одно целое, то они были скорее отрицательного свойства. И первым мотивом было твердое сознание нравственной и национальной недопустимости служить большевикам. Очень многие из добровольцев не видели большевиков в глаза, примкнув к армии с Западного фронта, из области германской оккупации, из Румынии и т. п., и тем не менее они всей душой ненавидели большевизм, считая большевиков предателями и врагами России. Другие же, и их было также немало, испытали все ужасы большевистского террора, сидели в тюрьмах, подвергались издевательствам, имели расстрелянных родственников и даже сами были под расстрелом. В частности, в нашем эскадроне один из офицеров был пробит навылет пятью пулями и только благодаря случаю выполз полуживым из вырытой могилы, а два других спаслись, притворившись сумасшедшими и посидев несколько месяцев в доме для умалишенных. Кстати сказать, рассказы их о случившемся принадлежали к наиболее страшным рассказам, которые я когда-либо в жизни слышал.

Такого рода отрицательные мотивы не могли создавать вдохновения и энтузиазма. И действительно, особого энтузиазма я в нашей среде не наблюдал, особенно в начале наших военных скитаний. Наоборот, у значительной части, особенно наиболее интеллигентных и мыслящих офицеров, можно было наблюдать по отношению к предприятию генерала Деникина немалое количество скепсиса. Мне приходилось даже встречать людей, и притом весьма храбрых, которые были убеждены в полной безнадежности нашего успеха. Спрашивается, зачем же тогда они шли за добровольцев? Сколько я наблюдал, по простому воинскому сознанию долга. Мало ли бывает безнадежных предприятий на войне, а приходится на них идти, потому что так нужно. В данном случае, правда, никто не посылал и не приказывал, а сами по большей части шли, но опять-таки потому, что долг велит не идти с красными. А какой исход? В конце концов, не важно, самое большее — убьют. Весьма многие придерживались взгляда, что большевизм — процесс стихийный и долговременный. Поэтому считали, что самой лучшей нашей тактикой является выжидание. Каждый лишний месяц, протянутый нами, есть уже неуспех большевиков. Не веря, таким образом, в нашу скорую и решительную победу, верили в неминуемый развал противника. «За нас время» — так говорили они. Другие, и очень многочисленные, смотрели на дело Деникина не столь безнадежно, полагая, что при известных условиях можно это дело и выиграть. Когда приходилось говорить об этих условиях, указывали на необходимость более определенной политики, на целесообразность сближения с немцами и разрыва с союзниками, на смену командного состава. В особенности почему-то ненавидели генерала Романовского. Я совсем не знал покойного, никогда с ним не встречался, но не был удивлен его убийству в Константинополе. По мнению армии, он был тем злым гением, влияние которого объясняло все неудачи добровольческого движения.

* * *

В один дождливый день внезапно и неожиданно, как всегда бывает на войне, окончилось наше Кашайское сидение. В этом заключалась одна из особенностей нашей военной жизни в отсутствие твердости и надежности положения. Казалось, что мы уже ужились в нашей избе, завели постоянный жизненный порядок, выработали обычаи и привычки, но вдруг нам говорят: пожалуйте выступать. Никто не знает, куда и зачем. Начинается утомительная суета дорожных приготовлений и известная перед всяким отъездом спешка. Сначала кажется, что к сроку и нельзя собраться, но потом обнаруживается, что в назначенный ранний утренний час все как-то подтянулись, позавязались, подковались, — и вот вытянулся длинный ряд всадников, а за ним обоз тачанок, месящих грязь по деревенской улице. В кавказской бурке, на крупной серой кобыле выезжает наш командир и с группой всадников следует вдоль обоза. Вот он поравнялся с головой колонны, и медленно она задвигалась. Беспорядочно потянулись длинные линии тачанок, обсаженных покрытыми чем попало и мокнущими под дождем людьми.

Мы двинулись неожиданно для всех на восток по направлению к Керчи. В Керчи было в то время очень неспокойно, засевшие в каменоломнях большевики проявляли очень интенсивную деятельность. Известно было, что незадолго до нашего выступления каменоломщики сделали нападение на самый город. Нападению подвергались тюрьма, казначейство и казармы. Однако действиями керченского гарнизона нападающие были выбиты из города и опять скрылись в каменоломнях. Почти накануне нашего выступления было снова совершено нападение на Керченский вокзал, где было убито несколько человек. Мы предполагали, что нас поведут в Керчь, и предположения наши оправдались.

Мы двигались целый день и ночевали на каком-то покинутом хозяевами одиноком степном хуторе. Из него мы дошли до станции Семь Колодезей, погрузились там на поезд и к ночи были доставлены на Керченский вокзал. В ту же ночь нам была поручена охрана вокзала и прилегающих железнодорожных путей.

Ночью я два раза ходил в караульную смену и почти что не спал. Утром нас сняли с охраны, и мы почти весь день валялись на вокзальном дворе в полном незнании нашей дальнейшей судьбы. От безделья, от жары, от отсутствия воды и пищи люди ворчали и сердились. Командир уехал в город и не возвращался. Наконец, часам к пяти дня нам было приказано выступить в лежащую несколько севернее города деревню Булганак.

Костя исполнял тогда обязанности полкового адъютанта. Он ездил в город и приехал оттуда в настроении мрачном и серьезном.

— Ну что? — спросил я его, отведя в сторону. Он делился со мной обыкновенно разными секретными сведениями.

— Да, дорогой мой, положение у нас довольно грязное. Враг дерзкий и обнаглелый. Их довольно много, и все крайние головорезы. И к тому же они почти вне предела досягаемости. Поди-ка выгони их из нор. Пробовали заходить к ним в деревню около каменоломен, но неудачно. Обстреливают со всех сторон,