Она представила, как отец, угрюмый, мрачный горец, привыкший держать в руках топор и лопату, а позже, на войне, винтовку, твердыми, заскорузлыми пальцами заворачивал эти девичьи косы в кусок мешковины, а потом, послюнив карандаш, трудно выводил на ней адрес аула. Как над дымом и ревом войны загремели составы, увозя туда, где стоит ее дом, две черные мягкие косы. Отец! Суровый горец, который, кажется, никогда не улыбался и за все детство ни разу не погладил дочь по голове. Вот ты, оказывается, какой! Сидрат задумалась, будто впервые увидев отца.

Рахимат, решив, что ей жаль отрезанных волос, сказала:

— Не переживай, доченька. Скоро вырастут новые. У нас и вода и воздух чудесные.

— Пусть и не растут, мама. Прошла моя молодость, — ответила Сидрат, подняв глаза, наполненные слезами.

Рахимат подошла к ней, чтобы утешить, и вздрогнула:

— Что это за страшный шрам у тебя, дочь моя? — она провела ладонью по ее щеке.

— Это шрам от раны, мама, — грустно улыбнулась Сидрат.

Она взяла из чемодана черный тонкий платок и хотела уже захлопнуть крышку, как в глаза бросилось маркизетовое платье. Белое в красный горошек. «Неужели в этом платье я ходила на свидание к Рашиду?» — и Сидрат быстро захлопнула крышку, будто хотела запереть в чемодане свое прошлое. Рахимат, увидев, что дочь отодвинула чемодан, почти ничего не взяв из него, сказала:

— Вот, доченька, одежда моей молодости. Свадебное платье совсем новое. Это все твое, надевай.

— Молодость моя, мать, осталась на войне, — снова ответила Сидрат.

Рахимат не стала спорить. Она взяла кувшин и отправилась к роднику. Ей хотелось скорее поделиться со всем аулом своей радостью.

Прежде всего она пошла к старухе Субайбат.

— Субайбат! — закричала она, открыв ворота во двор соседки. — Выходи быстрее! Слышишь, Сидрат и дочь Рашида приехали.

— Что ты сказала? Сидрат? Дочка? — разволновалась Субайбат и, как школьница, перепрыгнула через каменный забор во двор Омара. Она взбежала по ступенькам веранды и, голося, бросилась к Сидрат.

— Ах ты, золотце мое, клад мой бесценный! Я так люблю тебя, потому что сын мой без ума любил тебя. Это из-за него ты покинула аул. О аллах, как изменилась! — Она провела рукой по лицу Сидрат.

— Садись, Субайбат, садись, — ласково говорила молодая женщина, обнимая ее и подводя к стулу. Она тоже удивилась: как сильно за эти пять лет изменилась Субайбат. Ее голова, прежде черная, как деготь, стала похожа на снежные горы. Ее глаза, всегда живые, горячие, как огонь в очаге, словно туманом застлало. И как корни старого дерева, что выглядывают из земли, на руках выступили жилы: в них маятником билась темная кровь.

— Ты же знаешь мое горе, дочь моя, — поймав ее взгляд, сказала старуха. — Наше с тобой горе. Неужели он погиб? Не верю и верить не хочу, — она с надеждой посмотрела на Сидрат. — Скажи, где ты его оставила?..

Сидрат стояла растерянная, подавленная, не зная что ответить. Но в этот момент на крыльце послышался топот ног, раздались голоса. В комнату один за другим входили люди. Они бросались к Сидрат, обнимали ее, смеялись и плакали, вспоминали своих мужей, сыновей, которые не вернулись с фронта, спрашивали у Сидрат, не встречала ли, не слышала ли о них…

Вдруг из соседней комнаты послышался детский голос.

— Мама, мама! — Это Роза проснулась от шума, увидела незнакомую обстановку и, напугавшись, стала звать Сидрат. Та бросилась к ней: «Мама с тобой, мама с тобой». — Говоря так, она взяла девочку на руки, еще горячую после сна, и вышла с ней к гостям.

Все стихли, как пчелы, облитые водой. Ни слова, ни звука. Только глаза, широко раскрытые, вопрошали. Даже Субайбат застыла в нерешительности.

Девочка соскользнула с рук матери и босиком, с растрепанными русыми волосами стала ловить котенка. Котенок спрятался под стул, на котором сидела Субайбат, и девочка подбежала к ней. Что-то перевернулось в сердце старухи. Может быть, она вспомнила маленького Рашида и себя, когда она, совсем молодая мать, играла с ним. Может быть, просто истосковались по детям ее сухие руки, которым давно уже некого было ласкать. Но только в напряженной тишине она нагнулась и, обхватив руками Розу, стала целовать ее: щеки, волосы, детскую полотняную рубашку…

— Ой, мое счастье земное. Кусок моего сердца. Не думала я, что настанет такой день, когда дочь Рашида буду прижимать к груди. А как похожа на Рашида, — говорила она, отстраняя ее. — Вылитый отец.

Все загалдели, бросились к ним, окружили девочку, как пчелы цветок: и правда, вылитый Рашид. Лоб, глаза. Прямо кажется, будто маленький Рашид смотрит на нас.

«Подождите! Она не дочка Рашида!» — хотела крикнуть Сидрат. Она уже шагнула к ним, собираясь громко произнести эти слова. Но они застряли в горле. Может быть, она побоялась упрека аульчан, хмурого осуждения в их глазах, обращенных к ней. Может быть, ей стало жаль Субайбат. Может быть, в это короткое мгновение перед ней промелькнуло будущее Розы. Как отнесутся к ней в ауле, если узнают, что она не дочь Рашида. Примут ли? Или оттолкнут, как чужую?..

…Много лет прошло с тех пор. Выросла Роза, стала невестой.

Свадьбу ее справили. А тайна эта все хранилась в сердце Сидрат. Думала уж, так и умрет с нею. И вдруг слова Гусейна… А Гусейн между тем давно знал, что Роза — не дочь Рашида. И только одно оставалось тайной для него: что и сама Сидрат не родная мать Розы.

Все эти годы много разных мыслей копошилось в голове Гусейна. Много вопросов, на которые нет ответа: «Кто отец дочери Сидрат? Как это получилось, что Сидрат, такая строгая и сдержанная горянка, вдруг привезла с фронта ребенка?» Гусейн пытался оправдать Сидрат: война. На войне чего не случится. Гусейн знал: о том, что Рашид и Сидрат не встретились на фронте, было известно Субайбат. А с какой нежностью она ухаживала за Розой. Поведение Субайбат удивляло и восхищало Гусейна.

И вот теперь, когда он узнал всю правду, он склонил голову перед Сидрат.

— Прости меня, Сидрат. Я поступил подло, говоря тебе об этом. Сам не знаю, как у меня вырвалось.

— Поздно ты мне сказал, Гусейн, — спокойно и грустно ответила Сидрат. — Одно мне жалко: я не смогла даже поблагодарить Субайбат. Что она могла подумать обо мне?! — И добавила, вздохнув: — Она действительно необыкновенная женщина. То, что она сделала, — самый настоящий подвиг.

— И как это у меня выскочило? — продолжал убиваться Гусейн. — Сколько лет хранил тайну и вдруг на тебе. Болтун старый. Прости меня,