Брат Микаэль долго молчал. Долго-долго.

— Странно, — сказал он наконец. — Я всеми силами пытался объяснить, внушить вам мысль оставить эту погоню и безрезультатно. А теперь вы сами... Что ж. Божьи мельницы мелют медленно. Жизнь всё расставляет по местам, и я в который раз убеждаюсь, что бессмысленно пытаться изменить что-то раньше времени. Идёмте, брат Себастьян. Идёмте. Времена нынче суетные, а нам действительно есть о чём поговорить.

* * *

— Яд и пламя! Волнуюсь, как в первый раз.

Жуга стоял в прихожей перед большим овальным венецианским зеркалом и оправлял отороченную мехом чёрную мантию — подворачивал воротник, манжеты, сдвигал берет то на лоб, то на затылок и вертелся, разглядывая себя со всех сторон, как девушка перед свиданием. Ялка против воли улыбнулась, наблюдая из кухни эту картину.

— Ну, ведь это и есть первый раз, — утешила она его.

— Да я не о том! — досадливо отмахнулся травник. — Ведь ничего ж особенного — какая разница, в конце концов, один человек или десять... А всё равно дёргаюсь.

— Всё будет хорошо.

Было семь часов утра. Весенний день выдался на славу. Стёкла в окнах уже оттаяли, и, хотя в раскрытую форточку тянуло холодом, солнечные лучи пронизывали комнату насквозь. На улице звенели птичьи голоса. С кухни тянуло запахами кофе и корицы, из комнаты напротив — молока и мокрых пелёнок. Внезапно из этой же комнаты раздался звонкий плач маленького ребёнка.

— Ну вот, — поморщился травник, — Тория проснулась, опять плачет. Да что ж это такое... Только уложили!

— Ничего страшного. Иди. Я её успокою.

— Уж постарайся. Иди скорее к ней. Только не смей поить её какой-нибудь гадостью.

Ялка фыркнула:

— Ох, Жуга, ты неисправим! Уж я как-нибудь сама разберусь, что делать с малышкой. Моя подруга Жозефина ван дер Хуфен говорит...

— Эта твоя Жозефина ван дер Хуфен недавно трещала на улице с какой-то дамочкой, как она даёт ребёнку тряпку с маковой настойкой, чтоб он спал и не плакал. Я проходил мимо, они умолкли — думали, я не услышу. Ещё один такой «совет», и я не пущу их на порог.

— Жуга, перестань! Ты же знаешь — я никогда такого не сделаю.

Ялка вознамерилась пойти в комнату, но тут ребёнок умолк, начал что-то лепетать, как всегда, во все века лепечут дети в колыбели, и она осталась. Жуга надвинул берет на брови, опять посмотрелся в зеркало, недовольно поморщился, но дальше экспериментировать не стал, подобрал скатанные в трубку листы бумаги и повернулся к Ялке.

— Ну, — он вздохнул, — пожелай мне удачи.

Ялка шагнула вперёд и обняла его. Закрыла глаза, зарылась носом в пушистый мех ворота, ощутила запах новенького, необмятого сукна, уже успевшего тем не менее впитать горьковатые запахи трав, розмарина и кёльнской воды, и с неохотой расцепила руки.

— Удачи тебе, — сказала она.

Жуга улыбнулся:

— Ну вот наконец-то, а то слова доброго от тебя не дождёшься. Но всё равно, почую, что малышка пахнет опием, — отшлёпаю обеих: и тебя и твою Жозефину.

— Ну уж нет! Ещё не хватало, чтоб ты шлёпал всяких Жозефин! Меня тебе мало?

Они рассмеялись, обнялись ещё, после чего травник вышел и закрыл дверь.

Ялка расправила передник, на всякий случай заглянула на кухню и торопливо вернулась в детскую. Белокурая девочка сидела в кроватке и тащила в рот берестяную погремушку, но, завидев маму, заулыбалась и потянулась руками к ней. «Уже сидит! — с тревогой и одновременно с умилением подумала Ялка. — Ох и бедовая будет девчонка...»

Она подхватила дочку на руки и поспешила к окну.

Испанцев давно уже не было ни в городе, ни в стране, но пресловутый «гезеллинг» въелся в зеландскую кровь — больше никто не занавешивал окон. Зато весь подоконник был уставлен горшками, в которых росли герань, столетник, картофель и даже один красный тюльпан, подаренный Яльмаром. За чисто вымытыми стёклами синело небо. Девушка выглянула наружу и успела увидеть, как травник дошёл до угла, обернулся и помахал им рукой. Ветер трепал его рыжие волосы. Ялка вспомнила, какие они густые на ощупь: на редкость густые для такого рыжего цвета, не волосы — мех. Жуга стригся сообразно со своим теперешним званием и положением, а по утрам причёсывался, но каждый раз его гребешок недосчитывался пары зубчиков, а к вечеру травник снова ходил лохматый из-за вечной привычки запускать пальцы в волосы, когда он задумывался над лабораторными склянками или за письменным столом.

Ялка стояла и вспоминала, как они приняли решение остаться в Лейдене. Их подвигло на это несколько причин, и первой была она сама: срок беременности был немалый, роды были не за горами, и Жуга не хотел рисковать. Вторая — дом. После голода, войны и чумы в городе освободилось достаточно жилья, чтобы на него упали цены. С деньгами было туго, но они справились. Травник располагал некоторой суммой, немного помог браслет Михеля, немного — Яльмаров подарок — два тюльпана, один из которых оказался какого-то редкого сорта, с бахромчатыми листьями, и Жуга, скрепя сердце, продал луковицу за бешеные деньги заезжему торговцу из Вехта — «цветочного» пригорода Амстердама. Наконец, Золтан помог распорядиться теми двумя домами травника — в Цурбаагене и Лиссе, сдав в аренду первый и продав второй. Книги, препараты, утварь — всё, что некогда принадлежало какой-то загадочной женщине по имени Герта, погрузили на баржу и до сильных холодов доставили в Лейден, где травник уже присмотрел для себя и для Ялки подходящий дом на тихой улочке. И третья причина, самая, быть может, главная, была следующей: в ознаменование героической обороны указом принца Оранского в городе был основан протестантский Rijks universiteit te Leiden с четырьмя факультетами — теологическим, юридическим, художественным и медицинским. Война ещё не кончилась, да и университет ещё не родился, большинство приглашённых преподавателей только думали, принимать или не принимать предложение горожан. И тут удача улыбнулась травнику: вакансия адъюнкт-профессора на медицинской кафедре оказалась свободна. Неудивительно — как правило, такие должности получают люди, либо полностью лишённые амбиций, либо не желающие искать другую работу, а травник относил себя и к тем, и к другим. Здесь важнее всяких денег были документы. Жуга предъявил целых три свидетельства, что он прослушал соответствующие курсы фармацевтического дела, анатомии и практической хирургии, подписанных такими личностями, как Андрей Везалий и ему подобные, и сумел заполучить это место. Проверять их подлинность ни у кого не было ни желания, ни возможности — тот же Везалий, пользовавший самого Карла V, был обвинён инквизицией в ереси за вскрытие трупов и отправлен Филиппом в паломничество в Иерусалим, где и погиб на обратном пути. Судьба остальных немногим отличалась от его.

Так или иначе, но к зиме дела начали налаживаться. Всё складывалось до странности спокойно и хорошо. Кому-то впору было удивляться этому, но только не Ялке и не травнику. Вокруг города чинили дамбы, налаживали насосы и ветряные мельницы. Зима выдалась нелёгкая. Не хватало хлеба, угля, рабочих рук, но со всех сторон в город везли припасы. Эпидемию чумы удалось остановить.