„Ты не думаешь, что ваши Боги так отличаются от наших потому, что у вас так мало деревьев? — спросила Она. — В нашей стране их так много". Она говорила о Своей стране, как будто в Ее горле пребывало благоухание ливанских кедров. И я не поверил Ее голосу, когда Она принялась хвалить Египет. Я также не относился к Ней как к Царице. Когда я увидел, что Она смотрит на мое пиво, то отер край кувшина и перелил то, что в нем оставалось, в Ее пустой кубок (чего я никогда бы не осмелился сделать с Нефертари, даже если бы наступило такое утро, когда я познал бы все три Ее рта). Меж тем Маатхорнефрура отпила с удовольствием, и Ее глаза увлажнились. „Ты знаешь, — сказала Она, — в вашей стране много такого, что исполнено великолепия. Мой отец говорит, что нет другой страны столь изысканной, как Египет, и Я с ним согласна. Он говорит, что вы ставите западни, чтобы ловить в них Богов. Именно так, говорит он, поступаете вы, египтяне. Когда вы создаете какое-то небольшое украшение или что-то другое столь же чудесное, то оно получается таким красивым, что очарованные Боги снисходят с небес, чтобы дотронуться до этой вещи".

Я не знал, о чем Она говорит, а Она подобрала Мермер, проходившую перед Ее носом с поднятым вверх хвостом. Взглянув на эту кошку, я смог понять, что думает Маатхорнефрура не только о наших прудах и садах, наших украшениях и наших воздушных одеждах, наших алебастровых чашах и наших золотых стульях, но и об этой кошке, которую совершенствовали из поколения в поколение, покуда не стало ясно, что Богиня Бастет никогда не покинет это животное, поскольку Мермер вполне могла оказаться самым прекрасным существом в Двух Землях. Маатхорнефрура принялась ласкать ее, щекотала, прижималась щекой к ее задней ноге, ловила ее хвост, гладила лапы, взъерошивала шерсть, а затем легла на диван на спину и позволила этому созданию ходить по Себе. Мермер стала издавать звуки чувственного удовольствия, которое кошки ощущают глубже, чем мужчины или женщины, и заурчала, уткнувшись носом Ей в горло.

Но затем, когда она принялась обнюхивать подбородок своей царицы, губы Мермер встретились со ртом Маатхорнефруры, Которая ее поцеловала. Не знаю — был ли то запах пива, но в тот же миг Мермер царапнула Ее по щеке. За первым действием немедленно последовало второе. Маатхорнефрура швырнула ее об стену. Сначала мне показалось, что зверек умер, но Мермер поспешно убралась прочь.

„А теперь ты можешь идти, — сказала мне Маатхорнефрура. — Ты не знаешь, как надо учить".

Я прошел через смежный покой. В нем все еще пребывала тяжкая мудрость, которая живет в дыхании болот, и в пурпурном свете его стен я гадал, смогла ли бы Маатхорнефрура подвергнуть наказанию и некоторых других египетских Богов?»

Глухой удар кошачьего тела о стену был слышен так отчетливо, что я понял, что присутствовал там с моим прадедом, вспоминавшим эти события, и я знал, что и Птахнемхотеп услышал тот же звук, так как Его тело вздрогнуло. Больше всех разволновалась моя мать. Ее возбуждение прошло сквозь меня, словно ее ударили, и она заговорила очень быстро и пылко.

«Не знаю, — начала моя мать, — ничего более невероятного, чем эта тонкая страсть Маатхорнефруры к Усермаатра. Она подобна травинке, готовой порваться пополам. Но еще труднее мне поверить в ту неуместную страсть к Мененхетету, которую проявила Нефертари. Царица никогда не должна предавать Фараона. Ведь даже измена Военачальников стоила Египту не так дорого. — Она склонила голову, подчеркивая силу сказанного. — Столь дорогое приношение, — сказала она нам, — достойно лишь Усермаатра».

«Меня радует твоя преданность Моему умершему предку, — сказал Птахнемхотеп, — однако наверняка причина твоего волнения иная».

«Да, — призналась она. — Просто я не ожидала, что в Египте найдется еще одна женщина, которой известно столько же, сколько и мне». При этих словах оба рассмеялись, весьма довольные друг другом, а Мененхетет смотрел на них. Мне оставалось гадать, о чем он думает, поскольку ни одна из его мыслей не доходила до меня.

«Скажи нам, — молвил Птахнемхотеп, — согласен ли ты с тем, что услышал?»

Мененхетет коснулся лбом кончиков пальцев, словно сдержанно поклонился Визирь, которому близки труды Фараона.

«Я так много говорил этой ночью, — сказал он, — что, пожалуй, для меня пришло время послушать».

«Эта ночь — ночь Празднества», — сказала моя мать. То, что она добавила затем, было исполнено такой мудрости, что из сознания моего прадеда выскользнула одна мысль, и я узнал, что он сказал себе: «Она еще сможет стать хорошей женой».

Удерживая обнимавшую Ее руку моего Отца, моя мать сказала Ему: «Мне было бы так приятно, если бы Ты рассказал нам еще о Празднестве Празднеств». Я сразу оценил Ее мудрость. Ничто не было так близко желаниям Девятого, как возможность вернуться в этот час (исполненный света Его соединения с моей матерью) к Божественному Торжеству Его предка, Рамсеса Второго. Я просто не мог поверить своим глазам, столь сильным, чувственным и покойным было лицо моего Отца в том лунном свете, что разливался по крытому внутреннему дворику на исходе ночи. Теперь и Его голос исполнился той же уверенности в Себе, что и Его лицо, без всякого сомнения, то был сильный, глубокий голос, и Он даже был способен говорить о Своем предке с известным чувством равенства — во всяком случае таков был отзвук Его голоса в воздухе, окружавшем нас. Ибо во всем, что Он сказал, жила надежда, что в один из дней, через много лет, двадцать три года спустя, у Него будет Свой великий праздник в честь первых тридцати лет Его Правления, и он будет походить на этот. Поскольку мой Отец говорил так, что многочисленные дары пестрели в Его голосе, как краски в коробке художника, перед моими глазами замелькали перья самых разных птиц и шерсть многих животных, и я увидел драгоценные украшения знати и толпы людей, следующих через базары Фив по тому же царскому пути, который избрал Усермаатра, покинув Тронный Покой.

Разумеется, мой Отец не зря достаточно долго обучался в мем-фисском Храме, а также пребывал в духе Великого Ремесленника Птаха, чтобы обрести силу изрекать тщательно подобранные выражения, способные вызвать образы всего, что уже никогда не предстанет перед нами. Он также не преминул узнать, как можно обрести силы людей более великих, чем мы, и не только подражая их деяниям, но также целиком пребывая во времени проведения их ритуалов. Потому мой Отец удивил нас Своими знаниями о том, что делал и чувствовал Усермаатра в дни Его Божественного Торжества. Как глубоко Он изучил все это! Теперь Он поведал нам все, что постиг, лишь иногда испытывая неуверенность в некоторых второстепенных подробностях перед лицом высшего знания моего прадеда.

Итак, я увидел все это и стал свидетелем первого часа первого из пяти дней Празднества (наступившего после пяти дней приготовлений), когда, вдыхая воздух раннего утра, Усермаатра сошел по ступеням между рядов нубийцев с красными кушаками поперек груди и ряда сирийцев в длинных шерстяных голубых кафтанах, вышитых белыми цветами. Вперед вышел евнух с украшением из двух перьев на голове, и каждое перо по длине почти равнялось его туловищу, а тело евнуха было выкрашено в голубой цвет. На нем было надето лишь ожерелье и короткая красно-желтая юбка. За ним вышел другой раб, одетый так же и полностью похожий на первого, за тем лишь исключением, что его тело было омыто в белой краске, и два этих раскрашенных евнуха свели Фараона вниз между рядами нубийских и сирийских воинов к ожидавшим Его в конце прохода маленьким царицам с их детьми. Затем маленькие царицы преклонили колени и стали бросать Усермаатра цветы, и был слышен смех их детей. С городских базаров в ответ на шум первых приветственных возгласов, встретивших Его при появлении из дверей Зала Царя Унаса, донеслись долгие крики приветствий, и от Дворца к городу, от тенистых улиц и набережных назад к царским угодьям стало гулять эхо, эти отголоски приветствий проникали друг в друга, смешиваясь, подобно облакам в бурю, и вскоре превратились в сплошной гул.