Теперь же прибывала Священная Лодка Птаха, и ни один из Богов, доставленных в Фивы за все эти дни, не был столь могущественным, как Птах из Мемфиса. Его Лодка, даже на воде, казалась такой же длинной, как великая лодка, носившая имя Усерхат Амона — Сильное Сердце Амона, и, чтобы пройти всю ее длину, мужчине нужно было сделать по пристани семьдесят больших шагов.

На самом деле последние несколько излучин до Фив Лодка прошла еще прошлой ночью, а рано утром ее привязали в ожидании прибытия Фараона, с рассвета гонцы бегали между процессией и Лодкой, и теперь, когда Усермаатра подошел к набережной, Лодка Птаха вышла из-за последнего поворота и заблистала на воде, будто Сам Бог стоял среди ее мачт. Вся она, включая руль и даже весла, была сделана из золота либо покрыта золотым листом, и на берегу раздались громкие звуки музыки и радостные крики. Те, кто смог увидеть это зрелище, рассказывали другим о красоте ее кедрового дерева и золоте кабины, украшенной драгоценными камнями, но ведь и Усермаатра избрал Своей утренней дорогой проход через скопление мастерских ремесленников, а не прямой путь по большим улицам до реки, дабы воздать должное многообразию трудов Птаха и искусствам умельцев города Фивы.

Усермаатра стоял у каменного причала Царской набережной, пока Священная Лодка не подошла близко, и Сам поймал канат. Тут даже те, кто находился слишком далеко, чтобы что-то видеть, приветствовали Его криками, а знатные дамы и вельможи, сидевшие в золоченых повозках, встали и рукоплескали Ему. Верховный Жрец, стоявший у паланкина, в котором помещалось золотое святилище Птаха, пропел гимн, затем сломал печать, снял запоры, открыл двери и, на глазах всей толпы, вынул Бога, держа Его в своих руках.

Статуя Бога была небольшой, и руки и ноги Птаха могли двигаться, так же как Его губы и золотой подбородок могли двигаться на Его золотом лице. Из рядов свиты Усермаатра вышли придворные и расставили полукругом перед Верховным Жрецом Птаха и Богом, которого он держал на руках, тончайшие вина и блюда с фруктами, а также разнообразные мясные кушанья и жареного гуся, в то время как Усермаатра преклонил колени и сказал: „Мы, из Храма Амона, подносим пищу и питье Великому Богу Птаху". В ответ Бог устремил свой взгляд на Усермаатра, затем взглянул на еду, и его золотые веки опустились в знак того, что Он принимает подношение. Подобно всем Божественным существам, Он нуждался в пропитании. Теперь Он его получил. Ибо точно так же, как Бог может создать желаемое, произнеся название вещи, Он способен есть, глядя на Свою еду.

Затем Птах заговорил, обращаясь к людям, стоящим на набережной, сильным голосом, исходящим из сердца и легких державшего Его Верховного Жреца, но поистине то был глас Бога. Верховный Жрец пребывал в трансе и не мог двигать ни зрачками, ни своими членами, но глаза Птаха были открыты, а Его золотые руки двигались, когда Он говорил.

„Когда Я принимаю Тебя, — обратился Птах к Усермаатра, — сердце Мое радуется, и Я сжимаю Тебя в золотых объятиях. Я облекаю Тебя в постоянство, устойчивость и удовлетворение. Я наделяю Тебя богатством и радостью сердца. Я погружаю Тебя в сердечную радость и вечное блаженство".

Теперь Верховный Жрец Храма Амона выступил вперед и стал рядом с Усермаатра, и в своих руках он держал большой сосуд в форме сма, и при виде длинного горлышка этого сосуда, переходящего в тело вазы в форме сердца, люди зарыдали. У сосуда были формы священного члена и божественного влагалища, которые говорили жителям Фив о чудесах любви, которые они знали в прошлом. Крик наслаждения вырвался из груди горожан, когда вода из сосуда пролилась на ноги Верховного Жреца Птаха. „А-х-х-х-х", — раздались крики во славу соединения Двух Земель.

Могучий и Великий Бог воодушевился при виде сосуда. В ответ на повторяющееся благословение Бога Птаха: „Я погружаю Тебя в радость, Я погружаю Тебя в вечное блаженство", Усермаатра выставил из-под Своей юбки на всеобщее обозрение воздетый член внушительной длины. Подобно носу корабля, он уже давно выпирал из-под Его одежд, а теперь, поскольку Он уже не мог его скрывать, Он отвел в стороны складки Своей юбки и показал Свою мощь окружающим. Все приветственные крики этого дня не могли сравниться с ответным гулом, что прокатился теперь над толпой. Наилучший и исполненный несравненной силы знак удачи для всех жителей Двух Земель содержался в этом слиянии Богов Птаха и Амона. Благодарение, что Хор смог ощутить в себе такую силу и прилив блаженства. И, конечно же, все, кто держал в руках палки с привязанным к ним лотосом, теперь обратили чашечки своих цветов в направлении Его славного меча, и все стали выкрикивать Его имя, и в этих криках звучала любовь к Его подвигу, а Он стоял перед ними, их Гордый Царь, открытый им».

Теперь Птахнемхотеп умолк и выжидательно посмотрел на Мененхетета, который в ответ низко склонил голову. «Все было так, как Ты рассказал. Ты увидел все. Я же был свидетелем немногого».

«Все ли из сказанного соответствует действительности?» — спросил мой Отец.

«Все безошибочно».

«И последнее произошло так, как Я описал?»

«Совершенно верно. Никогда я не видал у Него большего меча. — Тут Мененхетет заколебался. — Нет, наверное, видел в последующие дни».

«В папирусах, которые Я изучал, такого описания нет. Мое знание, должен признаться, проистекает из понимания Усермаатра, которым ты со Мной поделился, а также из слухов, сохранившихся в легендах. — Мой Отец замолчал и с удовольствием обнял меня. — Я рассказал вам о Первом Дне, — обратился Он к моему прадеду, — ноты можешь поведать нам о том, чего Я не видел».

«Ты видел каждое зрелище, — повторил мой прадед. — Те пять дней вспоминаются мне исполненными смятения. Ибо после всего сказанного я все еще должен упомянуть о страхе, присутствовавшем при Божественном Торжестве. Хотя в эти пять дней Фараон как никогда наглядно предстает нашим Царем, в то же время в эти дни Он лишен Короны. Он может носить Двойную Корону, но в эти пять дней она Ему не принадлежит».

«Мне это известно», — сказал Птахнемхотеп.

«Да. Но в наши годы мы верили в это так, как никто сегодня не верит. Могу сказать вам, что повсюду в Фивах присутствовал страх, о котором никто не желал говорить, потому-то народ так и вдохновился при виде мощи меча, явленного нашим Фараоном, когда Он стоял перед Птахом. И все же, несмотря на такой добрый знак Его уверенности в Себе, могу сказать, что в ту ночь и в каждую следующую очень мало кто из горожан не боялся, что сгорит его дом или его жена уйдет к другому. Потому что ото всех факелов на улицах и костров на перекрестках пожаров было больше, чем в прочие ночи, и просто удивительно, сколько добрых жен изменили своим мужьям. Соитие происходило повсюду. Так что повторю: мощь Усермаатра, возможно, и явилась подарком для города, но подарком весьма любопытным, так как после него даже пожилые люди разгуливали, выставив перед собой свою гордость, по крайней мере в сумерках. Приличия соблюдались только в ежедневных шествиях.

И все это время, спрятанный под прочими чувствами, жил страх. Мне трудно с достаточной полнотой передать это чувство. Еще за несколько дней до Празднества люди стали опасаться, что река поднимется слишком высоко, но теперь, когда воды пошли на убыль, страх исчезал. Прекрасно! Кто бы смог радоваться празднику, когда вода продолжает прибывать? Но страх все равно оставался. С каждым увеселением страх продолжал струиться из нас потоками. Люди смеялись и плакали, и вновь смеялись, пытаясь допеть песню, а пьянство, даже при свете дня, было повсеместным. Кроме этого, можно было наблюдать странные зрелища. Множество мальчишек и молодых работников из беднейших кварталов города решили обрить себе головы. Никто никогда не видал такого скопления черни, выглядевшей молодыми жрецами, но в действительности лишь подражавшей им. Даже тщеславные бездельники, гордившиеся своими волосами, полностью срезали их, а потом умастили головы маслом. Они бегали вокруг стаями, но вели себя как самые благочестивые звери и ни на кого не нападали. Часто они шествовали от храма к храму, или от святилища к святилищу, или даже ходили на поклонение ко Двору Великих, еще более увеличивая таким образом толпы жрецов и благородных людей, торговцев и воинов, чиновников и рабочих, а также безродного люда, во множестве собиравшегося в те часы дня и ночи, когда их допускали внутрь, чтобы побродить вокруг храмов, беседок и тростниковых хижин. Иногда казалось, что собрались все Фивы. Тем не менее эти отряды бритоголовых были заметны повсюду, и часто за ними следовали их оставившие себе волосы приятели, которые насмехались над их умащенными маслом головами, но не отставали, подобно пене за кормой лодки, и постоянно напоминали этим обритым головам о том, что они проделывали прошлой ночью со своими возлюбленными девушками или юношами. „Ах какие мы сегодня благочестивые!" — не переставали кричать нестриженые. И это был лишь один из знаков всеобщего беспорядка. Нечего и говорить, что пивные были переполнены.