Нет, это сделала «Мэри Лакенбах».

Вот Кнуд Эрик в бинокль видит Мозеса с кофейником на палубе «Мэри». А вот «Мэри Лакенбах» уже нет. Осталось лишь черное тающее облако дыма, поднявшееся на много километров в небо, расползшееся и выпавшее черной сажей, как будто корабль уничтожила не торпеда, а извержение вулкана.

«Мэри Лакенбах» больше не было. А Мозес Хантингтон был.

Его обнаружил и подобрал в полумиле от места трагедии, среди кораблей конвоя, эсминец Королевских ВМС Великобритании «Онслот». Как это вышло, никто объяснить не мог, в том числе и сам Мозес. Его спасение было противоестественным. Но он существовал. Жил, танцевал степ, ходил в море.

Выслушав историю Мозеса Хантингтона, люди распрямляли плечи и начинали верить в то, что после войны жизнь продолжится.

А был еще капитан Стейн и его китайская команда с «Эмпайр Старлайта». За всю историю никого так не бомбили, как «Эмпайр Старлайт». С 4 апреля 1942 года и вплоть до 16 июня корабль почти ежедневно подвергался атакам немецких бомбардировщиков: «мессершмитты», «фокке-вульфы», «Юнкерсы-88», — кто за ними только не гонялся! Бомбили, бывало, до семи раз на дню. «Эмпайр Старлайт» получал одно повреждение за другим. Он стоял в Мурманске, экипаж мог покинуть судно, если бы захотел. Но они не хотели. «Эмпайр Старлайт» был их кораблем, и они не пожелали его оставить. Каждый раз они ремонтировали все, что можно было отремонтировать. Брали на борт выживших с других кораблей. Подстрелили четыре вражеских бомбардировщика. «Попробуй — узнаешь» — вот какая у них была позиция. Всего-то горстка китайцев да капитан-американец, но они не сдавались.

Наконец им пришлось разбить лагерь на суше. «Эмпайр Старлайт» пострадал настолько, что на борту находиться стало невозможно. Но они продолжали ходить к нему в шлюпке и латать то, что все больше становилось похоже на их корабль.

Они не хотели сдаваться.

Как и в случае с Мозесом Хантингтоном, это было невозможно. Противоестественно. Но стало возможным, и каждый, кто слышал их историю, стискивал зубы и расправлял плечи.

И вот теперь еще Харальд Синезубый[69].

Мальчик, рожденный в море, полном подводных лодок, торпед, глубинных бомб и тонущих моряков, в море, где все шло ко дну, и только он один всплыл, там, где жизнь других заканчивалась, а его жизнь началась.

Когда он очутился на палубе и затих, все сочли его мертвым. Но он был жив. Кнуд Эрик перерезал пуповину, они завернули ребенка в шерстяные одеяла и решили, что через пару дней мальчик отправится туда, откуда пришел, — в море. Но он выжил.

Датчане, ходившие на «Нимбусе», окрестили его Харальдом Синезубым. Раз на борту имелись Вальдемар и Абсалон[70], отчего же не быть еще и Харальду Синезубому? Датчане были в меньшинстве, и в итоге его, конечно же, прозвали Блюгусом.

Под этим именем он и превратился в миф. Как Мозес Хантингтон и «Эмпайр Старлайт». А общего у него с ними было то, что, в сущности, он ничего не сделал, просто явил чудо. В его случае — с самым первым вздохом.

Мать, придя в себя, не стала возражать против имени. А в себя она пришла быстро. Новоиспеченные матери — выносливые существа. Кстати, она тоже оказалась датчанкой, хоть лицом и не похожа. Ее бабушка и мать были родом из Гренландии, а эскимосы тоже своего рода датчане. Бабушку называли «кивиток», что означало изгой, чудачка, она в одиночестве бегала по материковому льду и не желала знаться с другими людьми. Но потом все же пришлось, да еще как. Он был датчанином, пожилым художником, дочь свою никогда не видел. Та вышла замуж за канадца по фамилии Смит.

Они сидели вокруг женщины, образовав полукруг. Она лежала в койке в капитанской каюте, меньшее казалось неподобающим. Но почетным-то гостем был Харальд Синезубый, который спокойно спал у материнской груди, как будто родился на свет самым обычным образом.

Когда рассказ дошел до Смита, Кнуд Эрик наклонился, чтобы получше рассмотреть лицо матери Харальда Синезубого.

— Мисс София? — произнес он с сомнением.

— Меня так больше никто не называет. Ни миссис, ни мисс, хотя я, кстати, не замужем. Но это к делу не относится. А имя осталось при мне — София Смит, да, это я.

— Литл-Бэй? — сказал Кнуд Эрик.

Не потому, что сомневался. Просто не знал, что еще можно сказать.

— Да, Кнуд Эрик, я тебя узнала. Представляться не обязательно. На прощание ты обозвал меня дрянной девкой. Все такой же красивый мальчик. Подрос. Но и тогда вроде был не слишком мелким. И глаза — глаза все те же.

— Я думал, ты умерла, когда пропала.

— Наверное, стоит объясниться. Я тогда совсем свихнулась. Хотела посмотреть мир и сбежала с моряком. Он скоро от меня устал, а я — от него. Тогда я сама стала моряком. Была стюардом на «Хоупмаунте».

Она обвела всех взглядом:

— А где остальные?

— Кроме тебя, никто не выжил.

София посмотрела на Харальда Синезубого, провела пальцем по его лицу. По щеке сбежала слеза.

— Это Кнуд Эрик… — начал было Антон.

Она посмотрела на Кнуда Эрика:

— Я предсказала тебе когда-то, что ты утонешь. Чтобы покрасоваться. А ты меня спас.

— Еще успею, — ответил он. — Утонуть, я имею в виду.

Кто отец Харальда Синезубого, София не рассказала, но непохоже, чтобы кто-то придавал этому значение. Однако им не был погибший моряк с «Хоупмаунта», как они сначала думали, и все решили, что Харальд Синезубый является плодом одной из тех многочисленных случайных встреч, на которые так богата война. Она заверила их, что не планировала рожать в открытом море во время похода в конвое по одному из самых опасных военных маршрутов. София рассчитывала вернуться в Англию до наступления срока, но «Хоупмаунт» застрял в Мурманске на пять месяцев, и, выбирая между русским госпиталем и морем, она предпочла последнее.

София стала помогать Дункану и Хельге в кают-компании. Кочегар сколотил для Харальда люльку. Херман, если только его не посылали нести дозор на носу, обычно сидел в кают-компании, и если не сгибал руку, заливая в горло водку по своему доморощенному научному методу, то использовал «дрочилку», чтобы мягко качать колыбельку. Олд-Фанни и Блютус, уродливый идол войны и крошечный росточек упрямой, исполненной надежды жизни, были средоточием корабельной жизни.

«Нимбус» отбыл в Исландию, а оттуда в Галифакс. Из Галифакса они вернулись в Ливерпуль. Рождество отмечали в Атлантическом океане.

Олд-Фанни рассказывал свои истории. От Блютуса, кроме присутствия, ничего не требовалось. И он присутствовал среди них, а вместе с ним — все то, что младенцу положено иметь в пеленках, состряпанных из полотенец и половых тряпок, он срыгивал, пускал пузыри, причмокивал и плакал. То у него была опрелость, то колики, но в основном — светлые часы, когда глазки-телескопы изучали кают-компанию, бывшую для него вселенной, тайны которой он открывал. Двадцать человек смотрели на него как на экран в кинотеатре. Всем хотелось его развлечь: потрогать, пощекотать, позволить укусить себя за палец, пошевелить ушами. Они брались менять подгузники, присматривать за малышом, давали советы по уходу и в совокупности владели познаниями, которые, как приходилось признать Софии, превосходили ее собственные. Конечно, она родила Блютуса, но опыта у нее не было, и она с благодарностью прислушивалась к добрым советам.