Дорогая и славная женушка!

Позавчера написал тебе обычное письмо, вчера с оказией, едущей в Киев, сегодня обычное… больно боюсь, что ты редко получаешь мои письма и нервничаешь. Я в семи верстах к северо-западу от Евстафия Константиновича, живу в училище. Дом мой теперь на отдыхе. Ник[олай] Фед[орович] только что выехал в город за покупками, справками и чтобы «немножко полюбить», как он выражается. Если у меня будет время, то я постараюсь тоже туда проехать. Едва ли кого я там застану, так как все уже убежало или эвакуировано и осталась сама беднота. Теперь, когда противник приостановлен и мы закрепляемся, может быть, в этом и нет уже надобности, но еще дней 4–5 тому назад все рисовалось в очень тревожном и нервном свете. Рядом со мною стоит 64-я дивизия, и я уже видел знакомых; сегодня, вероятно, увижу Лихачева. Дивизия – как и другие – пережила кризис и теперь идет к поправке медленными шагами. Старых осталось мало. Видел одного батьку, которого когда-то таскал с собою по окопам, как помню, в день 1 октября.

Один из офицеров рассказывал мне, как он кружным путем ехал к нам и как среди широких кругов он натолкнулся на исключительное высокое и трогательное отношение к офицерам. «Это наши спасители и наши мученики», – часто слышал он фразу. Отношение это граничит иногда с материнской заботливостью: старушки уступают офицерам места, раненого офицера не знают, где посадить… Даже Керенский как-то обмолвился фразой: «Это удивительная группа… только она одна не заявила ко мне никакой просьбы». Как я рад, что это наконец понимают и тягчайший грех революции выходит наружу. Про успехи моей дивизии я тебе уже писал и повторять не буду; она несомненно крепнет и становится на правильную боевую дорогу. Отголоски прежней передряги прорываются разве только спорадически, как, например, это было вчера, но и эти прорывы становятся все реже и мельче.

Сегодня я прочитал «К[иевскую] мысль» от 19.VII и пришел к заключению, что время полного покаяния еще не наступило, еще все гоняются за анархией или контрреволюцией, берегут революцию… словом, играют понятиями, доступными лишь 1 % русского населения, а надо сказать 99 % его какое-либо властное и спасительное слово. Особенно интересны доклады представителей от фронта: кто они такие и где они были, где они получали свои впечатления? Только руками разводишь, слушая их выводы. Пред нами, как живая, во всей яркости прошла вся эта драма, пережитая армией: ее развал, агония, ее почти склонение к небытию со всеми страшными картинами трусости, подлости, измен, предательства, и теперь, когда армию понемногу возвращают к ее нормальной организации, мы видим ее постепенное пробуждение – как от летаргического сна. И нам все это понятно, мы говорили все это раньше (так я писал и А. И. Гучкову, когда он просил нас высказаться по поводу вводимых реформ) и не считали себя какими-то особыми пророками. И тем удивительнее для нас слышать разные объяснения, которые дают в Петрограде прибывшие с фронта. Они находят здесь и революционные, и контрреволюционные настроения, возлагают надежды на комитеты… словом, стараются плыть в море своей условной вымученной стилистики, не имеющей ничего общего ни с армией, ни с ее жизнью, ни с ее переживаниями… здесь все совершается совершенно иначе – или много проще, или много сложнее, чем думают «мыслители».

От тебя, золотая, писем нет, многие, должно быть, погибли, многие застряли на наших российских стогнах. Как-то вы там живете, как твое здоровье, моя лапушка? Я боюсь, что вам в тылу наши события на фронте кажутся более страшными, чем они бывают на самом деле. Хотя Куропаткина и называли мастером отступления, но это искусство небольшое и довольно простое; обыкновенно ждут ночи и под покровом темноты, оставив немного людей, покидают позицию. Противник, утомленный боем, спит крепко, а утром начинает осторожно осматриваться и только часам к 8–9 понимает, что позиция брошена. Пока он отдаст распоряжения и двинется, мы уже находимся на 7–8 часах пути, т. е. имеем расстояние между нами и противником 21–25 верст. Пока он их пройдет, произведет рекогносцировку, подтянет артиллерию, пройдет немало, а там уже и сумерки… Видишь, отступать боевым частям нетрудно, и если бы не обозы и транспорты с их паникой и нервностью, с постоянной путаницей, то отход был бы делом самым беззаботным. Одно горе – усталость в ногах и ноющая боль в сердце. Конечно, мне или штабу приходится туго, так как не приходится спать, а придешь на новое место, надо сейчас же разбираться и отдавать распоряжения, но мы излавчиваемся и находим минутки вздремнуть… только бы не эта боль в сердце, как укор нашей совести, как намек на наши ошибки и недосмотр.

Я наконец добился, что у меня есть груши и сливы; сливы я поел, а груши лежат на подоконнике, отлеживаются, пока они не станут мягче… вроде того процесса, который был в Оше, только сорт там был «похуже». Немножко побаливает голова, а отчего – не пойму; сегодня не душно, дует ветерок. Давай, моя золотая, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

28 июля 1917 г.

Дорогая моя женушка!

Пропустил тебе целых три дня, так как со своим домом кочевал из одного места в другое… верчусь все время вокруг Евстафия Константиновича. Очевидно, моя дивизия приобрела довольно прочную репутацию, так как из-за нее происходят тяжбы и пререкания. Вчера возвратился из поездки мой офицер, которому я поручил опустить тебе письмо, послать телеграмму и перевести 440 руб.; первые две просьбы он выполнил, а третью – нет, и ты, наверное, очень волнуешься, не получая до сих пор денег. Дело в том, что офицера обокрали (и притом на 2 тысячи), и он в Киеве еле мог найти сумму, чтобы возвратиться назад. Его рассказы прямо кошмарны. Напр[имер], в Исполнительном комитете (Киева или другого города, кажется, Киева) участвуют два каторжника с ужасным уголовным прошлым, в Исполнительном комитете Петрограда зарегистрированы германский офицер и два герм[анских] солдата… Если это правда и моему офицеру не налгали, то это более чем ужасно. По поводу своей кражи он сделал заявление – в сыскное отделение или куда там нужно – и просил дать ему выписку о подаче им заявления, те отказали в такой выписке… из расспросов выяснилось, что учреждение только принимает заявления, но не располагает ни организацией, ни средствами, чтобы что-либо сделать. Что же это такое? Детская игра в учреждение? В Киеве непрерывные кражи и грабежи, отмечают только наиболее выдающиеся случаи, напр[имер], больше одной тысячи рублей; если бы отмечать все, была бы нужна специальная газета. При офицере в один день открывалась на улицах стрельба несколько раз. Грушевский, инициатор Украинского движения, уличается в связях с австрийцами и получении от них денег, что-то вроде Ленина, субсидируемого германцами… Какова картинка «товарищеского» обрабатывания России!

Прости меня, моя голубка-женушка, что я твое сердце отравливаю картинами скорби и разложения, но я сам все это выслушал только вчера вечером и еще по сию минуту нахожусь под впечатлением от услышанного. Мы о тыле так мало знаем и так заняты своим прямым делом, что когда в этот самый тыл вдруг пробивается для нас окно и нам удается взглянуть на происходящее, мы поддаемся нахлынувшим впечатлениям, и они давят нас больше, чем вас; мы ясно сознаем, что с тылом мы связаны и психически, и материально, и что если там гниль и развал будут продолжаться, то наши самые героические усилия не приведут ни к чему… и нам останется один удел: красиво погибнуть. От тебя писем нет три недели; если бы меня не задергали, как это делают, я, может быть, на днях и получил бы что-либо из твоих писем, но я стал путешествовать, и к почтовой разрухе, созданной отступлением, прибавилась новая причина: мой уход от почтовой конторы. Завтра вновь посылаю подводу, и, может быть, к вечеру послезавтра она мне что-либо привезет… но привезет ли?