Сейчас я поочередно посещаю полки и ужинаю с офицерами. Как прошло время у Шепеля, я тебе уже писал; у другого командира вышло помпезнее – собраны были люди, я здоровался и говорил короткое слово, но ужин вышел суше – песни, напр[имер], как-то не наладились. В общем же, офицерство, немного легче вздохнувшее и почувствовавшее намек на порядок и дисциплину, оставляет спокойное и славное впечатление.

Из списка дивизий увидел, что Людкевич сделан в той же дивизии бригадным, а полковые командиры все новые. Так быстро все теперь меняется – люди в месяц проживают и переживают то, что раньше не могли бы пережить и в год. О получении мною Георгия III я Сергею Ивановичу ничего не написал, хотя это его сильно бы обрадовало; как-то посовестился, чтобы не напроситься на подарок с его стороны.

Я тебе писал, что прошел мимо 64-й дивизии и кое-кого видел; меня помнят и говорят, что дивизия теперь стала совсем иною и с 15 ноября у нее никаких дел не было. Я иногда предаюсь думам, как бы она пережила кризис, если бы я оставался ее начальником, и удалось бы мне предупредить некоторые эксцессы, вроде убийства подп[оручика] Котова, получившего Георгия за 15 ноября? Может быть, чего-либо и достиг, но мог бы, принимая все слишком к сердцу (на чужой для меня дивизии я все пережил много легче), и рвануть, зарваться и… пойти дорогой Котова. Твои вырезки, как всегда, очень интересны. Давай, моя славная, твои глазки и губки, и наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, мальчиков. А.

Только что получил предложение быть начальником штаба 1-й армии. Сейчас отвечаю согласием. Вопрос только, дойдет ли до меня место. А.

5 августа 1917 г.

Дорогая женушка!

Немного приболел и потому 3–4 дня тебе не писал. Сейчас как будто немного лучше, и хотя голова все болит, я могу тебе черкнуть пару слов. Позавчера я послал тебе 700 руб., из которых 66 принадлежат Осипу. Месяц тому назад я посылал тебе 440 руб., но возвратившийся офицер сказал мне, что его обокрали и что поэтому послать деньги он не мог; теперь я прибавил еще 260 руб. и посылаю 700; я уже имею квитанцию об их отправке. Но забыл сказать, что же со мною: расстройство (сильное) желудка, головная боль и лихорадочное состояние… температура была невысокая, а сегодня утром уже нормальная, но пониженная. Что-либо вроде ифлюенцы или гастрита. Получаю твои письма пачками, одно было уже от 22.VII, с хорошим настроением. Сегодня прибыли от 7.VII с письмами сыновей. Кирилка чуть ни с гордостью заявляет, что он тебя довел до слез, у Генюши дело идет несколько глубже, но едва ли также далеко от детского каприза. Буду им писать. Генюшу надо держать на том, что теперь время такое, что много выбирать не приходится и надо ценить тот уголок, который дала судьба и где есть приют. Мой дом на отдыхе, и я стараюсь использовать время для восполнения некоторых пробелов. Я тебе писал, что 31.VII мне был предложен штаб первой армии (место, равное корпусному командиру), я дал согласие, но до сих пор нет ответа.

Я так привык к предложениям, что жду спокойно, хотя начинаю думать, что это едва ли состоится; в случае утвердительном буду тебе телеграфировать.

Болезнь меня несколько выбила из колеи; у меня, напр[имер], сегодня и завтра организуется хорошая служба в церкви, но сегодня я уже побоялся пойти, опасаясь, что закружится голова. Посмотрю, что будет завтра. А вот тебе из наших, увы, фактов. Солдат, которого называли по ошибке большевиком, но который просто грубо-откровенный человек, разговорился со своим бат[альонным] командиром и дословно сказал ему следующее: «У нас ни у кого нет совести, ни у меня, который прямо говорит, что не хочет воевать, ни у других, которые по своей подлости и хитрости виляют языками. Конечно, я ушел бы в Петроград, где рабочий зарабатывает 700 руб., а солдат разной продажей и 900 руб. в месяц, да меня останавливает только то, что меня как дезертира расстреляют. Будет над нами палка – будет у нас и совесть. А вы, г[осподи]н поручик, если у вас есть настоящая власть, вы приказывайте, а мы будем исполнять, а если власти у вас нету, то вы понапрасну и не мучайтесь: все равно ничего не выйдет».

Вот грозный лик той солдатской психики, которая если и не вылезает у многих наружу, а только у смелых или наглых единиц, то в глубине-то теплится вероятно у многих. Если бы это себе ясно представляли руководители судеб! Забываю все черкнуть тебе о деле. Я думаю, что тебе надо оставаться в Острогожске, Геню отдавать в 3-й класс гимназии, а Кирилку пока в приготовительный класс. Ехать в Петроград и думать нечего, 1) потому что из него усиленно эвакуируют население – и все же ему грозит голод, а 2) раз Учредит[ельное] собрание переносится на будущий год, в Петрограде все будет оставаться по-старому. Жить тебе там при такой обстановке нельзя: можно изуродовать психически себя и детей. Кроме же Острогожска куда же тебе деться? Некуда. Есть некоторое возражение со стороны Тоника и Мити, но в этом отношении, мне думается, есть и своя положительная сторона; что касается до Алеши с Нюней, то на них я больше рассчитываю и за их отношение к нам я более спокоен, чем за кого-либо другого. В крайнем случае, если атмосфера может сгуститься, можно спроектировать и отдельное хозяйство… Напиши мне по этому поводу. Получил твой бюджет в двух версиях: по-французски 14,3 т. + 3,4 т., а по-английски 16,3 т.+ 1 т. или более… Я думаю, ты говоришь об одной сумме, но бухгалтерию применяешь разную.

Мой адъютант очень недоволен, что на мое согласие не дают сейчас же ответа, и он говорит мне: «Что Вы на них, Ваше Пр[евосходительст]во, смотрите, Вы тройной георг[иевский] кавалер, скорый генерал-лейтенант. Телеграфируйте им, что Вы передумали и не хотите этого места». В ответ я смеюсь: его пыл только говорит мне о любви ко мне, но об очень слабом знании жизни. Вчера получил твою телеграмму: «Целуем радуемся благословляем Георгий здоров». Так как мы с тобою решили будущего потомка назвать Георгием, то я с места решил, что он появился, но последующие письма мне сказали, что ты допустила какое-то сокращение… Напиши. Я думаю, ты между племянниками можешь балансировать: бушует один, приласкай другого, чтобы не сразу двоих. Пиши подробнее о твоем состоянии. Давай, моя славная, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

7 августа 1917 г.

Дорогая женушка!

Получил от тебя три письма от 13.VII, 25.VII (открытка) и от 26.VII. Первое письмо было тобою написано ободряюще, но оно все пропитано тревогой. Ты писала под влиянием моих писем 27 и 28.VI. Я просматриваю написанное мною в дневнике и нахожу, что дни 25.VI – 4.VII были у меня очень и очень дрянными; один из дневных очерков я, напр[имер], заканчиваю предположением, что в доме моем дело завершится крахом. Его не вышло, у других было в 10 раз хуже, а при отступлении – кроме разве первого дня – моя дивизия дралась прекрасно. Но в те-то дни мне многое казалось почти неизбежным. Я помню, высказывал перед офицерами (из наиболее близких 1–2), что я проходил высшую математику и решал наитруднейшие задачи, что в бою – самом страшным – я всегда видел выход, хотя бы ценою жизни, но сейчас не нахожу решения: ни мой ум, ни мужество, ни образованность, ни сердце не указывают мне путей, не говорят мне, что мне делать, чтобы дивизия не погрешила пред страной и выполнила свой долг. Так безнадежно порою мне рисовалось мое дело. Теперь, оборачиваясь назад, я кое над чем могу и улыбнуться, но тогда было не до смеху. Есть плюс один из всего этого: первые три года войны дали нам боевой опыт и закалили в нас боевые сердца, а четыре первых месяца после переворота приучили нас к гражданской борьбе и гражданским испытаниям.