– Виновных и невиновных? Неужели вам все равно кого?!

– Конечно не все равно. – Неспешно почесав голову, Кремер тяжело вздохнул. – Я обещал вам дать комментарии. Что ж, вы не подкрепили ни один факт доказательством. Вчера я сказал комиссару полиции и окружному прокурору, что, по моему мнению, у нас имеется достаточно доказательств, чтобы убедить присяжных в виновности Гая Кэрью. И если бы меня спросили еще раз, я бы ответил то же самое. Мисс Фаррис, вы мне нравитесь. Обычно меня бесят люди, которые упорствуют на допросах, – так уж я устроен, – однако в пятницу вечером я на вас не сердился. Вы понравились мне тогда, нравитесь и теперь. Вот почему мне сейчас чертовски не по себе, пусть я этого и не показываю. Я считаю, что Гай Кэрью убил своего отца и мы способны это доказать. Вы, естественно, со мной не согласны, что тем более заставляет меня требовать от вас доказательств вашего заявления.

Джин встретила взгляд инспектора, плотно сжав губы. Инспектор швырнул изжеванную сигару в плевательницу и продолжил:

– И что такого важного вы мне сообщили? Что заметили выражение лица Кранца, когда имитатор изобразил крик козодоя! Может, заметили, а может, и нет. В вашем состоянии вы способны дать волю своему воображению. Затем вы сообщили, что Кранц пришел к вам домой, проник в вашу квартиру, прикинувшись курьером, который принес телеграмму, и что на Кранце были перчатки, так как он собирался вас убить, но тут появился Байсе и спас вам жизнь. А ведь Кранц ничего особенного не сказал. Лишь то, что вы совершаете ошибку и он хочет с вами поговорить. Все верно? Он напал на вас? Он вас хоть пальцем тронул? Он вам угрожал?

– Нет. Не на словах. Но если бы вы его видели…

– Но я не видел. И вы не хуже меня знаете, что сейчас не способны ни трезво мыслить, ни трезво интерпретировать сказанное другими. Если бы я хотел на вас надавить, то выразился бы гораздо сильнее. Я уже видел людей, находящихся в отчаянии, и некоторые из них были такими же симпатичными, как вы. Вы заявили, что никому не рассказывали о козодое. Быть может, потому, что не было никакого козодоя? Вчера вы сидели, пытаясь разработать план действий, и не исключено, что вы просто придумали хохму с козодоем. На мой взгляд, могли бы придумать что-нибудь и получше. Слишком уж фантастично…

Джин вспыхнула:

– Но я… я никогда не стала бы лгать!

– Нет? Не стали бы? Вы утверждаете, что никогда не стали бы лгать, даже если бы тем самым могли спасти Гая Кэрью от электрического стула?

– В этом не было нужды…

– Так да или нет?

Джин посмотрела инспектору прямо в глаза:

– Да, стала бы. Конечно. Тем не менее я не стала бы лгать, если бы моя ложь задела интересы кого-то другого. Никогда. Я имею в виду Лео Кранца.

– Кто бы сомневался. Ну, не знаю. Может, я чересчур старый и толстокожий. Может, вам попытать счастья с Андерсоном в Уайт-Плейнсе? Чем черт не шутит! Попробуйте. Он вас наверняка примет. На самом деле он собирался вас вызвать. Странно, что он до сих пор этого не сделал. Впрочем, если вам нужен неофициальный совет, попробуйте начать с адвоката Кэрью. Сэм Орлик сумеет обернуть в свою пользу даже крик козодоя. – Кремер бросил взгляд на часы. – А теперь прошу прощения… у меня встреча…

– Но я не закончила. – Вид у Джин был самый решительный. – Есть кое-что еще… И вы не сможете обвинить меня в слишком богатом воображении или откровенной лжи. Потому что это факт. Я знаю, где была куртка начиная с утра убийства и кончая тем самым днем, когда Гай обнаружил ее у себя в комнате и отдал мне.

– Неужели? И где же?

Джин повернулась к индейцу:

– Вильсон, скажите ему. Расскажите ему о куртке.

Индеец зашевелился и снова застыл, как изваяние, после чего проскрежетал:

– Я. Я имею куртку.

Инспектор перевел глаза на индейца:

– Ну и где ж она?

Джин, не выдержав, вмешалась в разговор:

– Он хочет сказать, что куртка была у него.

Вильсон невозмутимо подтвердил:

– Я и говорю, что имею куртку. Мои слова не годятся? – Он презрительно фыркнул. – Я имею куртку много дней. Когда в то утро жизнь возвращается ко мне, я смотрю по сторонам, я вижу куртку на траве у изгороди. Я вижу дверь гробницы открыта и нахожу мужчину Цианины мертвым. Мне не нравится куртка на траве, слишком много людей кругом, я прячу куртку. Потом я иду говорить сыну Цианины, что я нахожу в гробнице. Проходит много дней, пятнадцать дней, у меня словно молния в голове: ну да, конечно, я знаю о куртке. Куртка принадлежит сыну Цианины. Конечно. Проклятый дурак. Я беру куртку из тайного места и кладу на стул в его комнате. Конечно. Хорошо, что помню.

– Теперь понимаю, – сказал Кремер, задумчиво оттянув пальцами нижнюю губу, и замолчал.

Инспектор с негодованием посмотрел на морщинистое старое лицо индейца, и на лбу Кремера залегли не менее глубокие морщины. Наконец инспектор, по-прежнему не отводя взгляда от старика, нажал на кнопку звонка на столе. Дверь открылась, в кабинете появился сержант Берк.

– Похоже, я немного задержусь. Передай Макконнеллу, чтобы брал тех двоих, естественно по отдельности, и приступал к допросу. Пусть начнет с Пинки Фрика. Я присоединюсь, как только смогу.

– Хорошо, сэр. Тут какой-то мужчина к вам просится. Его зовут Эмори Байсе. Он только что пришел.

– Подержи его… Хотя нет. Пусть войдет.

– С ним еще один человек. Не знаю, кто такой.

– Он может подождать. Пригласи Байсе.

– Хорошо, сэр.

Сержант вышел. Никто не проронил ни слова. Прошло не меньше минуты, прежде чем дверь снова открылась и появился Байсе. Он посмотрел на Джин, затем – на Вильсона, после чего бросил не слишком дружелюбный взгляд на Кремера:

– Доброе утро, инспектор.

– Доброе утро. Присаживайтесь.

Джин, не выдержав, выпалила:

– Инспектор Кремер утверждает, что я лгу насчет козодоя и того, что Кранц сегодня ночью явился ко мне домой якобы поговорить.

Сев на стул, Байсе выразительно поднял брови:

– За что боролись, на то и напоролись. Я вас предупреждал, чем все закончится.

Не дав Джин открыть рот, инспектор Кремер заявил:

– Мисс Фаррис преувеличивает. Хотя это мы уже проехали. – Он повернулся к индейцу. – А теперь ты. Ты знаешь, что я с тобой сделаю, если ты врешь.

Вильсон пожал плечами:

– Не вру. Много-много правды.

– Хорошо. Ты утверждаешь, что в то утро