река умрет — отшумит вешними водами, как овраг, затем до следующей весны обратится в цепочку бочагов, отделенных друг от друга зарослями всяких болотных трав. Со временем и бочаги затянутся илом, высохнут.

Я попытался выяснить, почему рухнули плотины, ушли пруды. Оказалось, что переменила судьбу Вори и других малых рек изменившаяся хозяйственная жизнь района.

В недавнем прошлом в деревне Ахтырка была водяная мельничка, плотину и пруд держали для нее. А когда в районе появились крупные механизированные мельницы, ахтырская и еще многие вроде нее, кустарные сделались ненужными, закрылись. Речки, плотины, пруды остались без хозяев и заботников.

Однажды этим летом я шел по берегу Вори, отмечая новое обмеление, новые острова и раздумывая, как приступить к спасению реки. Пусть не нужны пруды для мельниц, но ведь нужны для водопоя, для купания, иногда для поливки огородов и садов, нужны как отдых, как красота, обновляющая человека.

Навстречу мне группами, вереницами шли купальщики. В жаркое время они съезжаются на Ворю тысячами, со всей дороги от Москвы до Загорска. Купальщики с тоской оглядывали обмелевшую реку с широкими песчаными заберегами: все мало-мальски глубокие места были уже заняты.

Вот еще вереница: впереди сухонький, шагистый старичок, за ним с десяток загорелых мускулистых пареньков и девушек. Все они сильно нагружены чем-то и крепко обуты, как в дальнюю дорогу. Я, остановившись, начал оглядывать их с откровенным любопытством.

Старичок перехватил мой взгляд, тоже остановился и спросил:

— Вы, гражданин, из местных?

— Да.

— Тогда укажите нам хорошую полянку. Поближе к речке, поуютней и где обосноваться можно без ущерба чужому интересу — словом, ничейную.

Около Вори еще немало «ничейных» уютных мест, и вскоре мы нашли полянку среди дубков, рябин и черемухи. Полянка была сухая, вся в густой траве, цветах и земляничнике, на котором висели гроздья спелых ягод.

— Ну, гвардия, — обратился к своим спутникам старичок, — подходящее местечко?

— Хорошее… Куда же еще!.. — отозвались ему спутники.

— Тогда осядем. Можете развьючиваться.

Старичок сбросил свой рюкзак, поблагодарил меня за услугу и попросил, чтобы завтра я зашел к ним для делового разговора: сегодня они сильно устали и сразу же, как раскинут палатку, лягут спать.

Я сказал, что надоедать не собираюсь, но хотел бы знать, кто они такие и зачем пришли на Ворю.

— Мы — друзья малых рек.

— Знаю всяких друзей, но про таких никогда не слыхал, — заметил я.

— И не могли. Откуда же? Мы первые. Вот все тут. И мы совсем недавно стали друзьями.

Слово за слово, и путники оживились. Были уже разобраны котелки, кастрюли, рыболовные сетки, удочки, ботанические папки, поставлена палатка, разведен костер, приготовлен и выпит чай, а мы все говорили и говорили…

— …Забыли познакомиться, — спохватился вдруг старичок и протянул мне руку. — Я Петр Иванович Куроптев, учитель географии, ныне пенсионер. — Затем назвал своих спутников — все они были учениками разных московских школ — и продолжал рассказывать: — Я сызмала полюбил шатучую жизнь и куда только не совался по глупости! Лес мне подавай самый раздремучий, омут — самый разглубокий. Сколько раз и плутал и тонул!

Сначала все мои приключения происходили в родных местах, на реке Рузе. Потом, когда вырос, кинулся на Кавказ, на Алтай, в Киргизию. Двадцать восемь летних отпусков провел в горах. Глаза у меня жадные, а сердце горячее и дурное, тянут меня в самую кручь да высь. Мне и неподсильно, а все равно карабкаюсь. На этом я израсходовал свое здоровье, горы стали не по мне.

А глаза и сердце все не могут успокоиться. И пошел я бороздить нашу русскую равнину где пешком, где на лодке. Особенно полюбилось мне на лодке по малым речкам. Есть такие уголки — не выговоришь. Красотища не уступит Кавказу с Алтаем. Завел себе резиновую надувную лодку, подговорил своих учеников. Можно — плывем, нельзя — лодку на плечи и пошли. Кругом рыба, дичь, ягоды — выбирай самое разлюбезное. Расчудесно шло время, расчудесно…

А замечаю, что на душе у всех лежит какая-то тень, стыд какой-то, вроде мы не дело делаем. Надо сказать, что не совсем попусту плавали: кто камни, травы собирал, кто частушки записывал, кто фотографировал, а полной радости нет и нет. Тогда я решил устроить самокритику. Тут все и объяснилось, и очень интересно: один только заикнулся, а другой уже подхватил его. Оказалось, что на душе у нас одна тень и стыд — весь советский народ трудится над переделкой природы, а мы ни палец о палец, только любуемся ею. Начали мы искать для себя серьезное дело. И больше всего пришлись нам по душе малые реки.

— Что же вы делаете с ними? — спросил я.

— Пока изучаем.

— А дальше?

Все удивленно повернулись ко мне и заговорили наперебой:

— Охранять, делать плотины, пруды, соединять речку с речкой. Потом на лодочке из реки в реку по всей стране. Вот ваша Воря. До чего довели! А ведь были пруды, была рыба…

Никто не сказал этого, но по взглядам я догадывался, что у них был готов сорваться упрек мне: «Как вы, взрослый человек, не понимаете, что малые реки — великое дело? Стыдно вам!»

Когда горячность несколько улеглась, Петр Иваныч изложил программу «друзей». Прежде всего детально изучить все малые реки и установить за ними постоянный надзор, охрану, затем, где нужно, углубить дно, выпрямить русло, поставить плотины, очистить пруды, пустить в них рыбу, птицу, связать речки каналами, маловодные подпаивать из многоводных, чтобы в конечном счете все реки соединить в крупные транспортные системы, и чтобы ни одна капля воды не пропадала зря.

— Вы только представьте себе это, только представьте! — Петр Иваныч покивал сухонькой подвижной седой головой на холмистые подмосковные дали. — Везде пруды, лодки, гуси, утки, по берегам леса, сады, соловьи, песни… И среди этой красоты города, заводы, колхозы.

— Но вас так мало, а рек тысячи. На такое дело надо поднимать миллионы.