Когда-нибудь и у вас сложится то же мнение, Куртис. Вы печально улыбнетесь, узнав, что со мной обращались как с фашистом, из-за моего отказа стать на сторону Де Голля. Можно ли поверить, будто Де Голль представляет демократию, а генерал Жиро – тиранию? Винить Жиро я могу скорее за его овечью слабость и за уступки по всем позициям этому кандидату в диктаторы».

Он тщательно скрыл от своего американского издателя другую сторону медали пребывания на большой американской базе: приводившее его в уныние вынужденное проживание втроем в одной комнате, длинные очереди (офицеры, как и солдаты) с котелками за обедом и затем необходимость съедать этот обед стоя. «Я чувствую, будто меня оторвали от привычной жизни, словно я оказался в толпе на вокзале Сен-Лазар, – писал он доктору Пелисье в тот же день (8 июня). – Главная моя беда, дорогой друг, в скверном самочувствии, и это грустно, поскольку мое физическое состояние превращает каждый набор высоты в мучения и требует напряжения всех сил, словно восхождение на Гималаи, и эта дополнительная мука несправедлива. Ничтожные действия становятся бессмысленной пыткой. Как вся эта шагистика под палящим солнцем. Для меня хождение взад и вперед так утомительно, что порой я испытываю желание прижаться головой к дереву и заплакать от ярости.

Но это все же предпочтительнее ужасной полемики. Все, чего я хочу, – это покоя, пусть даже вечного…

Я не считаю, будто мне следует позволять себе бесконечно оправдываться. Я больше не могу выносить все эти объяснения, у меня нет ни перед кем неоплаченных счетов, а те, кто не желает признавать меня, – просто незнакомцы. Я слишком устал, слишком измучен, чтобы измениться. У меня достаточно много врагов, чтобы учить меня жить, но я нуждаюсь в друзьях, которые для меня как парк, где можно отдохнуть.

Старина, сегодня вечером мне и правда плохо. Это грустно, мне бы так хотелось наслаждаться жизнью хоть немного, но у меня ничего не получается. На днях, когда во время полета я подумал, что мне пришел конец, я не пожалел ни о чем.

Напишите мне о дуэли Жиро – Де Голль. Я боюсь за свою страну».

К счастью, его пребывание в Уджде оказалось кратким. 15 июня французские летчики получили приказ перебраться в Мезон-Бланш, аэродром Алжира. В их распоряжении теперь находилось всего пять «лайтнингов», едва хватавших на одну эскадрилью. В официальных документах их подразделение значилось как «отделение», и Сент-Экс мечтал расширить его до полновесной авиагруппы (с двумя эскадрильями), какой когда-то была 2/33 под энергичным командованием Алиаса. Майор Пьешон, их командир, искренне поддерживал эту идею, и, вероятно, этим объясняется, почему Сент-Экзюпери позволили оставить Уджду на два-три дня раньше других летчиков. Он направился в Алжир и уже в полдень 16-го обратился к Роберту Мэрфи. Поздним вечером того же дня, на квартире доктора Пелисье, Антуан составил черновик длинного письма американскому дипломату, в котором изложил все свои аргументы.

Он начал письмо с объяснений, почему отказался стать сторонником Де Голля во время своего пребывания в Соединенных Штатах в годы изгнания. Он считал, что от француза за границей требовалось выступать в роли свидетеля в пользу своей страны, а никак не против нее. «Пусть меня осуждают как «фашиста» члены «единственной партии» (он подразумевал, конечно, голлистов), но я нарушил молчание только дважды: написав «Полет на Аррас» и затем большую статью в «Нью-Йорк таймс» о необходимости объединения и примирения всех французов во время событий в Северной Африке.

Прав я или нет, но я продолжаю видеть спасение моей страны не в кровавой чистке, развязанной фанатиками «единственной партии». Будущее величие моей страны не может основываться на роковой идеологии Европейского блока, где Франция, связанная с 80 миллионами немцев и 160 миллионами славян, играла бы всего лишь роль их немощного сателлита. Так же как во имя спасения Северной Африки я отказался критиковать политику государственного департамента в отношении его представительства во Франции, так ради моей страны я отказываюсь связывать себя с любой кампанией недоверия к будущему франко-англо-американскому союзу. Прав я или нет, но я считаю, что это – единственный шанс на спасение».

«Этот шанс, – продолжал Сент-Экс, – оказался благоприятным и для нас, позволив восьми пилотам моей авиагруппы работать в сотрудничестве с вашими пилотами авиагруппы под командованием Рузвельта. Я еще напишу другой «Полет на Аррас». В нем я буду отстаивать дорогие мне истины. Но чтобы моя книга производила правильное впечатление, нам, летчикам, следует принять участие в ваших боевых вылетах, и как можно скорее. Есть вещи, которые я смогу произнести только возвратившись со своими товарищами после выполненного задания в Италии или Франции. И меня станут слушать лишь в том случае, если мы с товарищами будем сами рисковать жизнью ради наших идей. Если я не приму участия в войне, мне остается только хранить молчание».

В конце письма он предложил Мэрфи пригласить полковника Рузвельта присоединиться к ним (Мэрфи и Сент-Экзюпери) и майору Пьешону (другому французскому майору) и всем вместе отобедать, поскольку «наши духовные интересы совпадают».

Просьбу встретили благосклонно, и уже через несколько дней французским летчикам выдали первые индивидуальные надувные спасательные куртки и шлюпки и сообщили о скорой переброске их в Тунис для участия в активных действиях. 22 июня Сент-Экса и Франсуа Ло (заместителя командира отделения) представили к званию майора, и все эти хорошие новости отпраздновали на следующий день необыкновенно жизнерадостным банкетом в Ла-Соума (пригород Алжира). Звучали солдатские песни, причем намного более непристойные, чем когда-либо.

Все это принесло утешение Сент-Экзюпери, но лишь частично. Поскольку в том ядовитом котле заговоров и интриг, каким стал к тому времени Алжир, напряженность отношений обострялась донельзя и братоубийственные удары в спину сыпались один за другим. Первым шагом, предпринятым генералом Катру, лишь недавно назначенным генерал-губернатором Алжира, оказалось изгнание Жана Риго, одного из членов «Комитета пяти» гражданских жителей, оказывавшего содействие Роберту Мэрфи и его коллегам в подготовке высадки в Северной Африке. Другого члена этого просоюзнического комитета, Жака де Сент-Ардуэна, в итоге лишили его автомобиля. Генерал Леклерк решительно требовал массовой чистки «предателей» (то есть всех тех, кто не присоединился к Де Голлю еще в 1940 году), к ужасу Жиро, справедливо заметившему, что для этого придется установить гильотину на площади в деревне во Франции. На это грубый кавалерист ответил: «Это, несомненно, было бы прекрасно, мой генерал!»

Чтобы не отстать, другие офицеры-голлисты занялись организацией débauchage[27] подразделений Жиро. Соблазненных обещаниями немедленного продвижения по службе, лучшей оплаты и даже участия в первой же высадке на землю Франции (только под знаменем Де Голля) офицеров и солдат тайком вывозили из Алжира на грузовиках к месту с весьма многообещающим названием «Ущелье дикой женщины», где переодевали в новую форму и выдавали новые удостоверения вооруженных сил «Свободной Франции». Сент-Экзюпери уже видел, как применялись подобные методы в Нью-Йорке и Касабланке. Все тот же почерк теперь наблюдали в Алжире, где Де Голль чувствовал себя в своей тарелке и явно владел ситуацией.