что они приятели, и только шутили.

– А ты уж без меня нажрался! Ну, Буча, дай поцелуемся! – вовсю ёрничая, пока другие рассаживались, уделив место также и весьма довольному Прокопьичу, чающему скорую кормёжку и стопку чего-нибудь веселящего даже, быть может, Грязной потянулся к приятелю, но тот, не справившись с кружением головы, ткнулся губами наугад в его щетину, уколовшись, и с отвращением сплюнул на пол.

– Сукин ты сын, Буча! Не любишь ты меня!

– Да я тя… люблю.

– Ага, как собака – редьку!

Оба снова захохотали, на столе появилось новое питьё и закуска. Веселье покатилось далее своим чередом.

– А что, чёрт етот более в долг тебе не отпускает? – Грязной кивнул на медяки, рассыпанные по столу.

Буча сокрушённо мотнул лохматой головой, а товарищ его принялся сгребать горстью мелочь, недобро косясь на всё вокруг, и на выход из хозяйской кухонной части – в особенности.

– А что так? – не унимался Грязной, оглядев цепко разношёрстный народ, заполнявший в сей час Штаденовский кабак. – А, Буча? Иль… – он придвинулся через стол к лохматой башке, – не по нраву немчину наше серебришко?

– Да по нраву, тока в него – что в прорубь, скока не кидай…

– А чего ж тут торчишь, – так же громким шёпотом домогался Грязной, а гудёж возобновился с новой силой, – ехал бы с Федькой, ноне б новых подсвешников добыл!

Буча зарычал и грохнул кулаками об стол, а Грязной почесал грудь под шёлковой рубахой, под чёрным кафтаном, и засмеялся снова.

– «Дорожному, да недужному, да в чужих странах пребывающему поститься не подлежит», – раздался ясный звучный молодой голос из сквозняка дверей. – А ныне пятница.

Притихло.

– Дорожных тут тьма, недужных… – тут говорящий к опричному столу обернулся, оканчивая, – полно! А вот в чужих странах кто – тот не здесь. Ты, Вася, чему возлияния-то свои урочишь ныне? Иль надорвался, Крест Господен вчера воздвигаючи?327

При его словах и появлении проповедник, уже порядком разомлевши, лапкой сгрёб свою оловянную мисочку и чарку, и взор потупил. Буча, наоборот, попробовал взъяриться. Но был товарищем за плечо остановлен твёрдо. Однако Грязной, сделавши вид, что только что вошедшего признал, рассмеялся хрипловато опять, и повёл рукою вдоль своего стола:

– Да тебе полно, Федя! Усаживайся. Ишь, и тебя нелёгкая сюды занесла…

– Это Государь наш, Вася, не нелёгкая, пожелал тебя назавтра отыскать. Вишь ли, собираемся в Слободу, и тебя велено было привести, коли встречу, к престолу обратно.

– А… Ну ты-то тут не по кручине душевной, как некие. Пошто забрёл?

– По то, Вася, что ежели тебя в Свече нету, тут ты, значит. Что там про серебро-то? – и Федька, голос понизив, приблизился к ним вплотную.

– Да так, болтаем пустое, – воззрившись на него снизу вверх, Грязной тоже перестал вещать на народ. – Иль чаво присмотрел у Стрешневых полезного, а? Рухлядишка справная имеется? Ты, вон, Буче свистни, как в другой раз к кому поедешь, а то у него запасы искончались.

– Ты, Вась, чего, грабёж затеял?

– Что ты, что ты, чур меня! – захохотал Грязной, призывая в свидетели сотоварищей по столу. – Только ежели опала на кого случится, пожар, то есть, так что ж добру… пропадать! Верно? – он подмигнул и снова заржал.

Молчание повисло. Все смотрели кто на царёва кравчего, стоявшего без улыбки над ними, кто под стол.

– Ну что ты, Федя, как… не свой! Присядь, иль брезгуешь с нами? Буча! Подвинься, кабанище… Федя! Угостишь дружков? Глядишь, в самом деле на что тебе сгодимся? – всегдашнее ёрничанье Грязного, не раз выручавшее его, выручило и здесь – кравчему расхотелось продолжать безмолвный допрос, он снисходительно усмехнулся, полуобернулся на возникшего за спиной стремянного.

– Давайте допивайте, да подымайтесь все. Завтра путь нам в Слободу. Прокопьича не забудьте, ироды!

– Отец родной! – подался в его сторону старичонка, сходу захмелевший со второй стопки. Но Федька уже крутанулся на каблуках, овеяв размахнувшимся крылом ароматной шубы полумрак душного палёным жиром, перегаром чесночным и потом кабака.

– Ты что, какой он тебе отец! – опять заржал Грязной.

– Чёрт это! – вдруг возник Буча, поднял голову от возлежащих на столе рук и на Федьку воззрился. – Я узнал его! В тот раз мимо шмыгнул, и юбка эта его… золочёная! И… мешок за плечьми, а что в мешке, что?!.

– Буча!

– Матвей!!

– Да уйдите вы!.. Он это!!!

Страхи сотрапезников его были напрасны – царёв кравчий не услыхал его, или не пожелал услыхать, не оглянулся на прожигающий безумный взгляд, и уже скрывался, придержав длинные шёлковые узорчатые полы, подымаясь верх по добротным дубовым ступеням.

– А в мешке – не то головы, не то… кочаны капустные, да только… кровью капало следом!

Прокопьич жевал губами, как бы желая что-то сказать значительное, да не стал, меленько крестясь на ближайшую сильно коптящую сальную свечу.

– Будем их ждать? – Сенька отвязывал коней у обширной коновязи кабацкого двора.

– Нет. Поехали!

За ними вскочили по коням провожатые, с прилаженными к сёдлам опустевшими сумами государевых гостинцев, раздаренных кравчим за полдня по указанным домам, и вывернули на большую дорогу к Каменному Мосту, а встречные прядали по сторонам, а кто из простолюдинов – сгибались в поклонах, срывая шапки, а иные падали на колени.

Странное бешенство росло в нём по мере приближения Кремля. Бесило его не соседство в проживании с Васькой Грязным, возненавидевшем его с первого момента. Это было взаимно. Уже увидевши его рожу впервой, Федька понял врага. И не благоволение к нему, как к шуту, Иоанна, шуту не шибко умному, но ехидному и мелочному, вредному, порочному всеми грехами, но, видимо, каким-то образом утешающему государя своим видом и бесхитростным охальством, не тайное и явное противостояние, которого он никогда не переставал ощущать, делало Грязного врагом. Он знал, что есть при дворе враги куда сильнее, скрытнее и тем опаснее. Они не выносили друг друга от Бога, видимо, и на том Федька и успокоился, вверившись Богу очередной раз. И признавая полностью, что надо бы принять давнишний совет Обхлябинина и самому плевать поболее на Ваську, ведь делить им нечего, каждый при Иоанне своим занят…

Тем более что повод был у него теперь неотвязный – благочиние в отношении невесты.

Он и сам не мог пояснить, почему ведёт себя так. Можно было сесть с ними, выпить, выведать многое. Тем более что Прокопьич, с недавних пор очень обласканный государем, был с ними… Можно б было и из этого сделать себе угодное. Но он не смог.

Почему я не с ними, говорил он себе, и почему они не со мной? Разве я не одними с ними же помыслами обитаю здесь? Не того же хочу, что все: любви государя, удачи себе, благополучия, славы? Но если даже у стоп Государя не прекращается сия возня и препирательство, то как тут быть… Чего не