говорившего там, на боевом Малаховом кургане, с самым главным его защитником – адмиралом Истоминым, Зарубин повернул кресло и оказался лицом к лицу с Витей, который ответил весело:

– Да вот о чем именно говорили мы с ним: прежде всего спросил он меня, конечно, как моя фамилия… А потом спросил, как твое здоровье.

– А-а! Здоровье мое?

– Да… Ходишь ты как, и вообще… Он даже обрадовался как будто, когда я сказал, кто мой отец.

– Ну а как же… как же, да… Владимир Иванович… – совершенно просиял Зарубин. – «Три святителя» и его «Париж», ведь они… они рядом стояли… Рядом, да… во время боя… Ведь он у меня… он даже… в госпитале у меня был!.. Милый человек… Владимир Иванович!.. Милый человек! – И слеза навернулась от волнения на правый глаз капитана.

Этот момент и счел Витя самым удобным, чтобы сказать наконец то, чего не решался сказать раньше.

– Берет меня волонтером на Корниловский бастион! – как бы между прочим и глядя при этом через окно в сад, проговорил глуховато Витя.

– Во-лон-тером? – воззрился на него отец, смахивая слезу пальцем. – Ка-ак так это… волон-тером?.. Он тебе… пред… предложил так… так?.. Поступить волон-тером?

– Все идут, папа! А как же иначе?.. Никому не идти? – подвинулся вплотную к столу Витя, придумав, по его мнению, то, что должно было сразу же убедить отца и в то же время обойти стороною прямой ответ на его вопрос.

Он видел, как отец забарабанил пальцами по столу, что было в нем признаком большого волнения и в то же время желания сдержать это как-нибудь в умеренных границах.

– Идут! Да!.. Должны идти!.. Все!.. Только не ребята!.. Не дорос, не дорос ты! Не дорос!.. – выкрикивал он, выкатывая глаза.

– И помоложе меня есть там, папа! – выкрикнул и Витя. – Совсем ребятишки есть! Десять лет ему, а он уже наводчик!

– Десять лет? А? Кто сказал?.. А? А?

– Видел! Сам видел такого! Своими глазами, папа! – не в полный голос, но уже в полную силу правдивости сказал Витя, и отец увидел эту правдивость в его глазах и поверил, но пробормотал пренебрежительно:

– Ну, чьи же они такие там? Если и есть, до… допустим… Но чьи?

– Чьи бы то ни были, папа!.. Они – в отцовских бушлатах до земли – там, у орудий!..

Зарубин барабанил пальцами все быстрее, нервнее, сбивчивее. Очень слышно потянул раза два носом и сказал вдруг:

– Я пони… понимаю! Ты ходил к Владимиру… Иванычу… проситься… в службу!.. А отца… отца-мать… ты спросил, а?

Витя почувствовал, что решающая минута – вот она, и, глядя прямо в середину вскинутых на него укоризненных, гневных, закруглившихся глаз отца, ответил насколько мог спокойно:

– Напротив, папа, я даже сам сказал Владимиру Ивановичу, что ты мне разрешил уже это – обратиться к нему.

– Ты?.. Так… так ему… сказал?.. Как же ты… смел это?

И Зарубин взялся за подлокотники кресла, чтобы подняться, и в то же время подвигал к себе ногою отставленную, прислоненную к столу палку.

Однако Витя, переживавший во все время объяснения с отцом странное, но подмывающее чувство, как будто тянется и тянется кверху, а плечи его становятся шире и шире, ответил отцу, неожиданно даже для себя самого, твердо:

– Я не думал, папа, что ты можешь мне этого не позволить!

– Как так… «не думал»? – медленно, но не сводя с него круглых глаз, опустился снова в кресло отец.

– Почему я этого не думал? Потому что ты… ты для меня – герой, папа! Нет, ты и не можешь мне не позволить, потому что… я тебя уважаю, папа!.. За то… за то…

Он не договорил. Это было и не нужно. Это было понятно и без слов…

Но он не мог бы договорить, потому что задрожали губы, мокрыми стали глаза… Он бросился к отцу, обнял его и прильнул к его небритой колючей щеке.

Так, обнявшись и в слезах, застала их обоих вошедшая в то время в кабинет Варя.

IV

Варя испуганно вскрикнула и спросила скороговоркой, без пауз:

– Что такое? О чем вы плачете? Кто убит?

И в то же время тою странной стремительностью мысли, которой обладают почему-то женщины, перескакивая сразу через длинные цепи мужских силлогизмов, поняла, что именно произошло в кабинете.

Между молодыми Зарубиными, сестрою и братом, была, конечно, та большая дружба, которая свойственна членам хороших и ладно сбитых семейств. Но Витя никогда не говорил сестре о том, что хотел бы записаться куда-нибудь добровольцем на бастион.

Он не то чтобы таил это глубоко про себя, нет, он и сам-то пришел к этому решению только там, на батарее Жерве. И Варя не думала раньше о нем как о возможном волонтере. Напротив, она думала, что придется всем им выбраться все-таки куда-нибудь из Севастополя – скорее всего в Николаев, куда выехало много семейств моряков, так как это был портовый город.

Нечего и говорить, что она не слыхала никогда такой догадки о Вите и от матери, и все-таки она поняла мгновенно, что было объяснение между Витей и отцом в таком именно духе: отец задумал уехать из Севастополя и вывезти их всех, для чего и приводит в порядок теперь свои бумаги и разные документы, которые необходимы им будут там, на новом месте, а Витя сказал отцу, что никуда не поедет, что хочет остаться здесь.

И если мокры у них у обоих лица, хотя оба они молчат, то это значило для Вари, что были уже сказаны все слова и что отец не мог не согласиться с Витей: уехать отсюда хотя и нужно, однако не всякому же бросать Севастополь, – это низко; нужно уехать папе, потому что он раненый, в отставке; нужно уехать Оле, потому что она маленькая; нужно уехать маме, потому что как же без нее будут жить папа и Оля? Но Витя и… и она сама…

Витя между тем выпрямился, быстро, стыдливо вытер глаза и щеки; отец обернулся к ней, Варе, качнул засверкавшим сединами подбородком в сторону Вити и пробормотал невнятно;

– Вот… по… полюбуйся-ка… на брат-ца!.. Каков, а?..

– Ты что это такое наделал? – вполне уверенная уже в своей догадке, но по привычке старшей из детей сразу нашедшая в своем голосе строгие нотки, обратилась к брату Варя.

Витя только улыбнулся ей, но ничего не ответил.

– Вот я сейчас позову маму! – угрожающе поглядела на него Варя и быстро вышла, а не больше как через минуту в кабинете появилась Капитолина Петровна, с засученными, как была на кухне, рукавами и с прилипшими кое-где к полным сильным рукам кусками белого теста,